впервые оказалась в поезде днем. Когда я была маленькой и мы ездили на побережье Коннектикута, то всегда брали ночной пригородный поезд с максимальным количеством остановок – так выходило дешевле.
Пока школьные занятия подходили к концу, у нас дома кипели приготовления. Собирались целую неделю. Отцу досталось нести два очень больших чемодана, а еще была коробка с провизией. Вообще, моя первая поездка в Вашингтон стала пиром на колесах: я принялась за еду, как только мы удобно устроились на своих местах, и не прекращала жевать, пока не проехали Филадельфию, – помню ее отчетливо, так как расстроилась, что мы не проезжаем мимо Колокола Свободы.
Мать зажарила двух кур и нарезала их крошечными ломтиками на один укус. Она упаковала ржаной хлеб с маслом, зеленые перцы и морковку соломкой. Еще были замороженные пирожные – в ядовито-желтой глазури и с зубчатым краем. Они назывались «мериголд» и продавались в пекарне Кушмана. Были пряный кекс и печенье с сухофруктами из «Ньютонс» – вест-индской пекарни, что находилась на другой стороне через Ленокс-авеню напротив школы Святого Марка, – и холодный чай в обернутой банке из-под майонеза. Для нас мать заготовила сладкие маринованные огурчики, а для отца – соленые с укропом, а еще персики, не очищенные от пуха, каждый в отдельной бумажке, чтобы не помять. Для полной опрятности предназначались кучи салфеток и небольшая жестяная коробочка с тряпочкой, смоченной розовой водой с глицерином, – вытирать липкие рты.
Я-то хотела обедать в вагоне-ресторане, потому что о нем читала, но мать в очередной раз напомнила, что еда там всегда слишком дорогая, к тому же никогда нельзя точно сказать, кто эту еду трогал и где его руки побывали прежде. Мать никогда не упоминала, что Черным не разрешено заходить в вагоны-рестораны в поездах южного направления – это продолжалось до 1947 года. Как обычно, она не обращала внимания на те вещи, что ей не нравились, но которые при этом нельзя было переменить. Может быть, если делать вид, что чего-то нет, оно и вовсе исчезнет.
Позже я узнала, что выпускной класс Филлис тоже ездил всей компанией в Вашингтон, но монахини по секрету вернули ей депозит и объяснили, что класс, где все, кроме Филлис, были белыми, остановится в гостинице, где Филлис «не понравится», то есть, как объяснил ей папочка, тоже по секрету, Негров не селят. «Мы повезем вас в Вашингтон сами, – заявил отец, – и не на одну ночь в жалком отелишке, где полно блох».
Американский расизм был новой сокрушительной реальностью, с которой родители были вынуждены иметь дело каждый день своей жизни с тех пор, как приехали в эту страну. Они относились к нему как к личным неурядицам. Мать с отцом считали, что лучше всего защитят своих детей от расовой реальности америки и факта американского расизма, если никогда не будут их называть вообще или обсуждать их природу. Нам велели не доверять белым, но почему – никогда не объясняли, как и природу их злонамеренности. Как и в случае со многими другими важнейшими информационными составляющими моего детства, я должна была понимать всё без объяснений. Это требование матери казалось весьма странным, так как она сама довольно сильно походила на людей, которым нам не следовало доверять. Но чутье подсказывало мне, что не стоит выпытывать у матери, почему она не белая и почему тетя Лилла и тетя Этта тоже не белые, хотя все они были того сомнительного цвета, который так сильно отличался от нашего с отцом и даже от срединного оттенка моих сестер.
В Вашингтоне мы жили в большой комнате с двумя двойными кроватями и раскладушкой для меня. Отель стоял на глухой улочке и принадлежал другу отца, который тоже занимался недвижимостью. После мессы я провела целый день, щурясь на мемориал Линкольна, где пела Мариан Андерсон, ведь «Дочери американской революции» запретили ей выступать перед своей аудиторий, потому что она Черная. Или потому что она «Цветная» – так выразился отец, рассказывая нам эту историю. Хотя, скорее всего, он произнес «Негритянка», потому что для своего времени был весьма прогрессивным.
Я щурилась, потому что опять испытывала ту тихую агонию, которой было отмечено каждое лето моего детства, с окончания школьных занятий в июне и весь июль, из-за моих уязвимых, с расширенными зрачками, беззащитных под ярким летним солнцем глаз.
Июли я видела через болезненный венчик ослепительной белизны и всегда ненавидела День независимости, даже прежде чем осознала, каким фарсом этот праздник был для Черного населения страны.
Мои родители не одобряли темных очков и цен на них тоже.
После обеда я щурилась на монументы Свободы, бывших президентов и демократии – и дивилась, почему в Вашингтоне свет и жара настолько сильнее, чем у нас дома в Нью-Йорке. Даже тротуары были на тон светлее.
В тот вашингтонский день мы возвращались по Пенсильвания-авеню. Настоящий караван: светлая мать, коричневый отец, три разные девочки как промежуточные стадии. Размякший от исторического окружения и послеобеденного зноя отец отдал приказ еще об одном удовольствии. У него было удивительное ощущение истории, он был способен к ненапряжной драматизации и чувствовал, что и случай, и эта поездка – особенные.
– Давай передохнём и чуть охладимся, Лин?
В двух кварталах от нашего отеля мы остановились в кафе-мороженом «Брейерс», чтобы заказать блюдо ванильного пломбира. В кафе было полутемно, а вентиляторы охлаждали воздух, что принесло дивное облегчение моим воспаленным глазам.
Подпоясанные, чистенькие до скрипа, отглаженные, мы впятером уселись за стойкой. Я между родителями, сёстры по другую сторону от матери. Мы растянулись на всю длину пестрой мраморной столешницы, и, когда официантка заговорила, сначала никто ничего не понял, и мы продолжали сидеть.
Официантка подошла поближе к отцу и снова заговорила:
– Я вам с собой положить могу, но туточки есть нельзя. Извините, – она опустила глаза с видом весьма стыдливым, и мы наконец поняли, что она пыталась донести до нас всё это время, ясно и отчетливо.
Выпрямив спины и пылая негодованием, одна за другой, мы сползли с барных стульев, развернулись и вышли из кафе, тихие, но возмущенные, будто никогда раньше и не были Черными. Никто не мог ответить на мои настойчивые вопросы чем-то, кроме виноватого молчания. «Но мы же ничего не сделали!» Это было неправильно, несправедливо! Неужто я не писала стихов о Батаане, о свободе и демократии для всех?
Родители не хотели говорить об этой несправедливости не потому, что были к ней причастны, а потому что чувствовали, что должны были заранее предвидеть и избежать ее. Это злило меня еще сильнее. Мою ярость не хотели признавать. Даже обе
