Возникало волнение. Профсоюзные функционеры требовали, чтобы Либкнехт покинул трибуну, угрожали, что выведут его. Но большая часть зала кричала, чтобы ему не затыкали рот, пускай говорит до конца, тем более что все — истинная правда.
Он не уступал трибуны. Своим сильным голосом он в состоянии был перекричать всех. И зал вновь замолкал, загипнотизированный его словами. Затем функционеры, спохватившись, начинали кричать:
— Долой! Хватит! Не давать ему слова!
В помещение врывалась полиция и начинала выталкивать всех вон. Собрание объявлялось закрытым. А Либкнехт до последней минуты продолжал говорить.
Таким же магнетическим влиянием на слушателей обладала и Роза Люксембург с ее беспощадной логикой и умением представить противника в самом неприглядном виде.
А старая Клара Цеткин, появлявшаяся то в Штутгарте, то в Берлине, то в Дрездене и бесподобно владевшая женской аудиторией? Работницы, пожилые матери слушали ее, затаив дыхание.
А профессорского вида, сдержанный Франц Меринг? Словно он научное сообщение делал, хотя на самом деле тоже громил политику правых социалистов.
Вот какие опасные люди развращали немцев! И так продолжалось уже почти четыре месяца.
В добавление ко всему, как будто решив взорвать терпение властей, Либкнехт повел себя возмутительно и в рейхстаге.
XXIII
Прошло уже около четырех месяцев после начала войны. Суммы, которые рейхстаг утвердил четвертого августа, были исчерпаны. Когда ведется война таких масштабов и нужно отливать пушки, начинять бомбы взрывчаткой, делать мины, снаряды, патроны, когда приходится кормить и одевать миллионы солдат, необходимы все новые ассигнования.
Уже в первые недели кампании удалось заманить два русских корпуса в ловушку у Мазурских озер и почти полностью уничтожить. Своим неудачно закончившимся наступлением Россия сумела все же сорвать прыжок немцев к Парижу и тем самым выручила союзников.
Война приобретала такие небывалые масштабы, что отказывать стране в кредитах значило бы идти против нее. Можно было не сомневаться, что рейхстаг утвердит новые ассигнования.
Но стоило собрать социал-демократическую фракцию и поставить вопрос о кредитах, как Либкнехт, зловеще блеснув пенсне, объявил, что будет голосовать против них.
— Как это понять? — Плотный, низкий, с мясистым лицом и небольшими, настороженными глазами Эберт посмотрел на него неприязненно. — Дисциплинированный член партии намерен повести себя вразрез с общей линией?
— Если совесть и разум не подсказывают вам, кому вы служите в эти дни, мой долг — высказать это прямо! Вы играете на руку классовому врагу!
В комнате заседаний поднялся сильный шум.
— Опять он нас учит! Мальчишество какое-то, ослиное упрямство!
Один депутат, подбежав к двери, закрыл ее плотнее, чтобы фракционный скандал не просочился в кулуары рейхстага. Несколько депутатов кричали, что давно пора лишить Либкнехта права позорить партию.
Он стоял неподвижно, с поднятой головой. Свое решение он обдумал давно.
— Кто же позволит вам выступить в такой роли? — спросил Эберт враждебно.
— Понятие общественной совести не упразднено ведь: именно она не позволяет мне промолчать.
— А о последствиях для себя вы подумали?
— За свои действия я готов отвечать.
Больше Эберт не пытался остановить депутатов, охваченных яростью.
— Можете быть уверены, — зычно произнес он, — позорить честь германской социал-демократии мы вам не позволим!
— Вы опозорили ее сами, проголосовав за эту захватническую войну!
— Довольно, не хотим больше слушать! Удалите его!
Он досидел до конца, окруженный всеобщим ожесточением, и поднялся с места не раньше, чем остальные.
Он выходил, как отверженный, как изгой, но высоко подняв голову, не боясь встретиться взглядом с недавними коллегами.
Эти его коллеги бурно приветствовали Либкнехта полтора года назад, когда он в рейхстаге разоблачил предательскую деятельность Круппа, снабжавшего оружием не только Германию, но и возможных ее противников. Они, коллеги, восхищались эффектом его разоблачений — кое-кто из важных чиновников был убран. Тогда коллеги по фракции заявляли себя убежденными антимилитаристами.
Теперь карты в игре раскрыты, истинное лицо этих антимилитаристов обнажено.
Либкнехт не замечал царившей на улицах толчеи, не понимал, холодно ему или нет. Был декабрь, первое декабря, день выдался холодный.
Только дома, разматывая шарф и снимая пальто, он почувствовал зябкость. Когда Верочка, подскочив, повисла у него на шее, он рассеянно расцепил ее руки и поставил на пол. Девочка подпрыгнула и опять повисла на нем. Тогда отец донес ее до столовой.
Она наконец заметила, что он озабочен, и с тревожной пытливостью взглянула на него.
Соне тоже бросилось в глаза, что Карл не в себе.
— Что-нибудь случилось?
— В общем то, что давно назревало.
— Рассорился с ними?
— Вернее сказать, разругался.
В присутствии детей он не стал ничего больше рассказывать. Лучше им не знать, каким оскорблениям подвергают отца. Да и рано им разбираться в сложностях политической жизни.
Но и позже, когда в кабинете Соня стала расспрашивать обо всем, разговор не получился. Вспоминать, кто и что говорил, было просто противно.
Завтра пленарное заседание. Как вести себя, он решил давно.
Соня озабоченно спросила, написал ли он то, что намерен сказать?
— По-твоему, лучше иметь в написанном виде?
— Тебе же могут не дать слова!
Он думал об этом сам. Но, высказанная вслух, мысль эта привела Либкнехта в негодование.
— То есть как не дать?! Я депутат, и никто не лишал меня моих прав!
— И такую бомбу, такую торпеду они не перехватят?! Дадут ей взорваться?!
Зоркость Сони насторожила его. Лучше, когда политику делают мужские сильные руки, способные отшвырнуть в сторону грязь… Да, но Роза, но Клара Цеткин? Разве руки у них недостаточно энергичные? Разве они не отшвыривают от себя все мерзости политической жизни?!
Карлу — он сознавал свою непоследовательность — захотелось, чтобы Соня к этому не прикасалась. Все, что надо написать, он напишет; что можно будет произнести — произнесет.
— Не будем, милая, предугадывать хода событий, — сказал он мягко.
— Да?.. — В голосе ее прозвучало сомнение.
Неужто же она не уверена в нем? Разве он недостаточно закален? Мало он выиграл битв?!
— Моих сил хватит на них, Сонюшка, поверь.
И тут Либкнехт получил наконец то, чего жаждало его сердце. Слово горячей поддержки необходимо каждому. Опустив глаза и тихонько постукивая пальцами по столу, он слушал добрые слова жены.
