— Как вам угодно. — Сторожев с показным смирением привстал и отдал поклон. В глубине души он уже знал, что баталия выиграна, и заранее торжествовал победу над жандармским полковником.
— Среди стихов Райниса я особо отметил «Страшный суд», в котором вижу прямой призыв к мятежу, и «Сломанные сосны», ставшие, согласно многочисленным показаниям, гимном местных карбонариев.
«Карбонарии, инсургенты, — подумал Сторожев, скучая. — Господи, какая архаика, какая беспросветная тоска!»
— Когда я впервые взял книжку Плиекшана в руки, то сразу подумал о наших русских декадентах. Эдакая болезненная виньетка из колючих репейников и само название. Не правда ли?
— Райнис безусловно тяготеет к символизму. Вы совершенно верно почувствовали, ваше превосходительство, в заголовке «Дальние отзвуки синего вечера» некую созвучность с мистическим ореолом Александра Блока…
— Но я ошибся, — Пашков резко прервал словоизлияния Сторожева, — и, хотя я не имел счастья прочесть господина Блока, могу с уверенностью сказать, что Плиекшан выпустил вредное сочинение.
— И прелестно! Вялое осуждение — это именно то, что от нас требуется.
— Вялое? — удивился Пашков.
— Книга ведь разрешена цензурой. Многие стихи напечатаны в Петербурге. Когда я гостил у дяди, ваше превосходительство, мне посчастливилось лично познакомиться с Сергеем Юльевичем Витте…
— Мне кто-то сказывал, что он называет вас в письмах любезным тезкой?
— Не в этом дело, — смутился Сторожев, — я просто хотел сказать, что эпоха переменилась. Думаете, цензор Ремикис, читавший книгу в подлиннике, глупее нас с вами? Едва ли! Он разрешил стихи не потому, что действительно усмотрел в них красивые картинки природы или богословски-нравоучительное содержание, отнюдь! Уверяю вас, он прекрасно понял, на что намекает автор в «Страшном суде». Но тем не менее написал, что стихотворение описывает кару грешников на том свете. А все почему? Да потому, что время такое настало, ваше превосходительство. Не модно теперь выискивать потаенную крамолу. Не названы вещи своими именами — и на том спасибо. Оттого я и говорю, что не следует искать духа за буквами.
— К великому сожалению, факт одобрения цензором «Отзвуков» объясняется несколько проще. Из материалов, полученных мною по каналам жандармского управления, явствует, что на цензора оказал влияние друг и почитатель нашего беспокойного пиита литератор Блауман. Я люблю полицейские документы, молодой человек, за их удивительно наивную простоту. В девяносто девяти случаях из ста все так и обстоит — просто, ибо люди в основе своей тоже примитивны.
— Видите ли, ваше превосходительство, даже для того, чтобы иметь простую смелость взять «на лапу», в обществе должен распространиться соответствующий дух.
— Хорошенькая перспектива ожидает наше бедное отечество!
— Как реагировало Главное управление по делам печати на петицию ландтага, не известно?
— Цензор стоит на своем — что ему еще остается? — и повторяет прежнюю чепуху относительно символизма и библейских мотивов.
— Вот видите! Пусть они попробуют доказать обратное! Это ли не аргумент в пользу моей точки зрения, ваше превосходительство?
— Ну и шельма же вы, Серж! — фыркнул, кисло улыбаясь, Пашков.
— Принимаю как наивысший комплимент, ваше превосходительство. Вам не нужны больше мои подстрочники?
Задребезжал телефон.
Губернатор кивком разрешил Сторожеву забрать бумаги и снял трубку с крючка.
— У аппарата! Ах, Юний Сергеевич! Милости прошу. Что за вопрос… Господин Волков… — вздохнул он, давая отбой. — Положительно пропащий сегодня день.
— Едва ли вам необходимо полемизировать с Юнием Сергеевичем, — сказал, вставая, Сторожев. — Просто поставьте его в известность, что решили никак в эту историю не вмешиваться, и буде с него.
— А вы не хотите изложить ему свою точку зрения?
— Честно говоря, нет. И вообще я хочу просить вас не ссылаться на мое мнение в беседе с Волковым. У нас и без того натянутые отношения. Он, чего доброго, решит, что я строю против него козни… Вы когда собираетесь ехать в Майоренгоф, ваше превосходительство?
— В субботу после полудня, если ничего не стрясется. А что?
— Если случатся свободные места в коляске, может, и нас с Тиле прихватите?
— Это было бы чудесно! — обрадовался губернатор. С полковником Сергей Макарович столкнулся уже на середине лестницы.
— Губернатор ожидает вас, Юний Сергеевич, — сказал он, протягивая руку. — К сожалению, мне не удалось переговорить с ним ни в положительном, ни в отрицательном для вас смысле. Он категорически отказывается вмешиваться. На мой взгляд, это самая уязвимая позиция, но его превосходительство уже принял решение, основываясь на каких-то особых соображениях, о которых можно лишь догадываться.
— У губернатора секреты? — Полковник с неизменной улыбкой на лице задержал руку Сторожева в своей. — От вас? Вот уж удивили, голубчик.
— Что делать? — Высвободившись, Сергей Макарович развел руками. — Лично меня ваша документация даже несколько поколебала. Вот уж никогда не думал, что Плиекшан столь тесно общался с цареубийцами.
— В самом деле? — Волков осторожно пригладил волосы. — Значит, мы поработали не зря.
— Какой может быть разговор!.. Однако мне надобно поспешать, Юний Сергеевич, — озабоченно заторопился Сторожев, прижимая локтем папку с бумагами. — Желаю успеха.
— Прощайте, Сергей Макарович, — протянул Волков, не сходя с места. — Всего вам доброго.
Проводив Сторожева взглядом, пока тот не скрылся за поворотом лестницы, полковник четко, как на смотре, повернулся и неторопливо стал подниматься по ковровой дорожке, прижатой к мраморным белым ступеням надраенными медными прутьями.
А Сергей Макарович, довольно насвистывая, бросил на руку альмавиву и, подхватив шляпу и трость, выскочил на улицу. Махнув швейцару рукой, чтоб не беспокоился, он чуть не вприпрыжку заспешил по тротуару. Небо светилось такой удивительной предвечерней ясностью, что об извозчике и думать не хотелось. Тем более что до нотного магазина было рукой подать.
Он вспомнил, что обещал Вере Александровне выбрать несколько напетых валиков для ее новофонографа Патэ, но не задержался на этом, поглощенный неожиданно овладевшим им навязчивым ритмом. Четкая мелодия вначале подчинила себе шаги, затем — мысль:
Всех самых юных,
Крылатых всех
Стопой чугунной
Раздавит век.
Не возгорятся
Из искр лучи,
Пока не сгинут
Они в ночи.
«Как сильно умеет ненавидеть этот человек, — подумал Сергей Макарович, — с какой неистовой страстью. Ведь это страшно и, должно быть, дурно…»
