в ступку кусочек зеленого перца, но мне не нравилось ощущение его шкурки под пестиком, и я больше любила добавлять его потом, вместе с оставшимся луком, которым обкладывали мясо, оставляя его мариноваться.
Когда необходимые ингредиенты оказывались в ступке, я брала пестик, помещала его в чашу, несколько раз медленно вращала, раздавливая содержимое, чтобы всё смешалось. Только потом я поднимала пестик, другой рукой крепко держась за резную часть ступки и ощущая под пропитанными запахами пальцами резные фрукты, и тут же резко толкала его вниз, чувствуя, как по его деревянному стволу сползают соль и твердые частицы чеснока. Снова вверх, вниз, вокруг и вверх – так зарождался ритм.
Стукнуть-толкнуть-потереть-повертеть-поднять повторялось раз за разом. Пестик глуховато постукивал по подушечке из толченых специй, по мере того как соль и перец потихоньку впитывали соки из чеснока и листьев сельдерея.
Стукнуть-толкнуть-потереть-повертеть-поднять. Со дна ступки поднимались сливающиеся воедино ароматы.
Стукнуть-толкнуть-потереть-повертеть-поднять. Ощущение пестика в моих изогнувшихся пальцах, и поверхность ступки, выпукло выпиравшей под моей ладонью, точно плод, пока я прижимала ее к телу для устойчивости.
Всё это переносило меня в мир запахов и ритма, движений и звуков, которые становились всё более и более волнующими по мере того, как ингредиенты размягчались.
Иногда мать смотрела на меня с удивленным раздражением, которое можно было принять за нежность.
– Что ты там делаешь? По-твоему, нам нужен чесночный суп? Хватит, доставай мясо.
И я вынимала из холодильника, допустим, бараньи сердечки и принималась за них. Срезала отвердевшие вены с гладкой поверхности мышц, разделяла каждое овальное сердечко на четыре ломтика и, зачерпнув в ступке немного острой смеси, натирала ею каждый кусочек, пока пикантный запах чеснока, лука и сельдерея обволакивал кухню.
Последний раз мне довелось толочь специи для сауса летом того года, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Для меня оно выдалось довольно неприятным. Я только что закончила первый год старшей школы. Но вместо того, чтобы навещать новых друзей, что жили в других частях города, вынуждена была ходить с матерью по разным врачам, с которыми она долго о чём-то шепталась. Только дело повышенной важности могло заставить ее столько дней подряд пропускать работу по утрам. Мать переживала, что в мои четырнадцать менструация у меня так и не началась. Грудь выросла, но месячных не было, и мать волновалась, что со мной что-то не так. Но так как она еще не обсуждала со мной этот таинственный процесс, то и слушать, о чём они шепчутся, мне не полагалось, хотя речь шла о моем собственном теле.
Конечно, я уже знала всё, что успела прочитать в труднодоступных книжках на «закрытой полке» за столом библиотекарши, – под ее бдительным присмотром я прочла их все за специально отведенным для этого столом в публичной библиотеке, принеся поддельное разрешение из дома.
Хотя информации там было не так уж много, книги оказались впечатляющими, к тому же в них использовались слова типа «месячные», «овуляция» и «вагина».
Выяснить, от чего беременеют, мне пришлось за четыре года до пятнадцатилетия. Мальчик из школы – гораздо крупнее меня – по пути домой из библиотеки зазвал меня на крышу, а потом пригрозил сломать очки, если я не разрешу засунуть его «штуку» себе между ног. В то время я только лишь знала, что беременность как-то связана с сексом, а секс как-то связан с этой длинной, похожей на карандаш «штукой», он в целом довольно гадкий, и приличным людям говорить о нем не следует. Я испугалась: а ну как мать узнает? Что она тогда со мной сделает? Мне ведь не позволяли взглянуть и на почтовые ящики в холле этого дома, хотя там жила девочка Дорис, знакомая мне по школе Святого Марка, а я всегда чувствовала себя такой одинокой летом – особенно тем, когда мне было десять лет.
Вернувшись домой, я умылась, соврала о причине, по которой явилась не вовремя, и за опоздание меня выпороли. Наверное, на работе у родителей выдалось тяжелое лето, потому что между четвертым июля и первым сентября меня едва ли не каждый день за что-то да лупили.
В перерывах между порками я отсиживалась в библиотеке на 135-й улице и подделывала записки от матери, чтобы мне выдали книжки с «закрытой полки», читала о сексе и рождении детей и всё ждала, когда забеременею. В этих книгах связь между месячными и возможностью иметь детей была не особо очевидна, а вот связь между пенисами и беременностью вырисовывалась достаточно четко. А может, я сама всё напутала, потому что всегда читала очень быстро, но не слишком внимательно.
Четыре года спустя, в мои четырнадцать, я всё еще была запуганной маленькой девочкой и немного боялась, что один из этих бесконечных докторов заглянет внутрь моего организма, обнаружит там мой стыд четырехлетней давности и скажет матери: «Ага! Так вот что с ней не так! Ваша дочь вот-вот забеременеет!»
С другой стороны, если бы я поведала матери, что я в курсе происходящего и знаю о цели этого медицинского сафари, пришлось бы отвечать на ее вопросы о том, как и откуда мне всё это известно – ведь она мне ничего такого не разъясняла. Тут-то и выплыла бы на свет страшная разоблачительная история с запретными книгами, поддельными записками для библиотекарши, крышами и разговорчиками на лестнице.
Через год после инцидента на крыше мы переехали выше по холму. В школе Святой Катерины ученики знали о сексе гораздо больше, чем в Святом Марке. В восьмом классе я украла деньги и купила своей однокласснице Аделин пачку сигарет, и за это она подтвердила мои подкрепленные книгами опасения о том, как делают детей. В ответ на ее живописный рассказ я подумала, что, очевидно, есть какой-то еще, неизвестный Аделин, способ иметь детей, потому что мои родители нами обзавелись, но они наверняка ничем таким никогда не занимались! Но общие принципы были понятны и идентичны тем, что я почерпнула из «Семейной книги молодежи».
И вот в свое пятнадцатое лето я лежала на столах для обследований, раздвигала ноги, но рот держала закрытым, и, обнаружив в один жаркий июльский день кровь на трусах, я потихоньку прополоскала их в ванной и снова надела прямо мокрыми, потому что не знала, как сообщить матери, что и с ее, и с моими волнениями покончено. (По крайней мере, тогда я уже понимала, что месячные – знак того, что ты не беременна.)
Затем последовало что-то вроде старинного сложносочиненного танца между мной и матерью. Наконец по пятну на туалетном сиденье, оставленному мной специально, как немое извещение, она
