Подойдя ко мне, он почему-то останавливается, орёт ещё пуще, а затем вдруг приставляет дуло револьвера к моему виску. Я до сих пор чувствую холод металла на коже. Настал мой последний час?
К счастью для меня, один из наших охранников, который видел всю эту сцену, прибежал со всех ног и резко и решительно отвел руку этого чересчур агрессивного капитана. Теперь уже он орал, что отвечает за пленных, что в группе не должно быть никаких посторонних, что капитан ему не начальник и не авторитет. Капитан, пристыженный и почти протрезвевший, вернулся обратно и присоединился к своим.
Один из дней выдался особенно долгим и тяжёлым. Уже настала ночь, а мы всё ещё идём. Наверняка прошли уже километров тридцать. Миновав очередную деревню, мы остановились в огромном колхозе. Вместо того чтобы расположить нас на ночлег в амбаре, как это уже было два или три раза, нас загнали под громадный навес, состоящий только из гигантской крыши, опирающейся на несколько толстых прямоугольных кирпичных столбов. Несмотря на обыски, у некоторых пленных ещё остались у кого спички, у кого зажигалки. С помощью соломы и сучков, раскиданных на земляном полу, нам удаётся зажечь несколько костров, которые мы подкармливаем ветками, явно оставшимися после обрезки фруктовых деревьев. Все пленные тут же расселись вокруг этих пылающих костров, дававших больше дыма, чем тепла, поскольку ветки были зелёные и мокрые. Но нас немного согревает уже сам вид пламени.
Но как же спать прямо на полу, в этом убежище, открытом всем ветрам, и не подохнуть от холода? Одному из наших приходит в голову блестящая идея, тут же подхваченная всеми остальными. Мы берём две шинели и пристёгиваем их на пуговицы одна к другой. У нас получается нечто вроде узкого чехла, куда мы проскальзываем, обнявшись, как влюблённые, чтобы сохранить тепло наших тел и не дать ему быстро улетучиться. Через час мы встаём, чтобы опять погреться около костра, который поддерживают несколько наших товарищей. Потом мы опять ложимся. и так продолжается до раннего утра. Тут нам в виде исключения дают попить «tcha’i», который одни считают чаем, а другие — чем-то вроде кофе. Неважно, это принимается с благодарностью и помогает нам согреться перед нашим нескончаемым переходом.
Как и у многих моих товарищей, у меня воспалились глаза от солнца и дыма, и, встав, я не мог держать их открытыми — так было больно. Следующие два дня я шёл, надвинув на глаза шерстяной шлем, как слепой.
Мы были в дороге уже четыре или пять дней, когда утром я почувствовал сильную боль в паху. Мне удалось подняться, но с каждым шагом становилось всё хуже, я думал, что упаду в обморок, так было больно. Что делать? Остаться здесь? Это означало бы смерть. Я не был бы первым, кто закончил свои дни в снегах и холоде России. Меня спасла только помощь моих товарищей. По двое по очереди они поддерживали меня с двух сторон, положив мои руки себе на плечи. Так боль можно было терпеть, и нам удавалось идти с той же скоростью, что и остальные, измотанные переходами по двадцать-тридцать километров в день.
Ближе к вечеру мы входим в большой город, частично разрушенный войной. Мы проходим перед большим зданием, откуда вырывается аромат свежего хлеба: хлебозавод! Соблазнительный запах этого хлеба, предназначенного не для нас, ещё больше усиливает мучительное чувство голода, которое проявляется сильными спазмами в пустом желудке. Город, который мы прошли, называется Коростень. Название было мне знакомо, поскольку часто упоминалось в военных сводках.
Следующим утром рассвет никак не наступит. Небо остаётся чёрно-серым. Скоро мириады снежных хлопьев начинают падать с неба, почти ничего не видно. Начинается буран. Мы идём в полутьме, мы деморализованы. Наконец светает, но мы не видим ничего дальше десяти метров. Слой свежего снега, покрывающий старый, утоптанный и плотный, становится всё толще: пять сантиметров, потом десять, потом пятнадцать! Он не перестаёт валить. Мы уже не различаем, где край дороги. Какая пытка идти в разбитых башмаках без пятки, одновременно жмущих и сваливающихся с ног! Мы всё ещё на дороге или уже идём через поле? Наши охранники знают не больше нашего! Снег по щиколотку, затем выше. Пока мы с трудом бредём по рыхлому снегу, мне на память приходят отрывки из «Возвращения из России» Виктора Гюго:
Шёл снег. Зима на мир обрушилась лавиной:
Равнина белая за белою равниной.
………………………………………………….
А снег валил, валил. Свистал неумолимо
Полярный ветр. По льду шагали день за днем —
В местах неведомых, без хлеба, босиком.
То не были бойцы, идущие походом,
То плыли призраки под чёрным небосводом,
Бредущая во тьме процессия теней.
И снеговой простор тянулся перед ней[43].
Вечером, когда уже совсем стемнело, мы замечаем впереди силуэты домов, которые кажутся нам знакомыми. Мы вернулись туда же, откуда ушли, — в деревню, где были утром! Мы весь день шли по кругу, почти двадцать километров! Как описать, насколько мы пали духом?..
Последовало и другое ужасное разочарование. После длинного и утомительного перехода мы вечером приходим в колхоз, где в жилых домах расположились на отдых русские военные. Сельскохозяйственные постройки не заняты и, несомненно, предназначены для нас. Из одной трубы идёт дым: может быть, это готовится ужин для нас? Нас ведут в амбар, где вошедшие первыми видят два дымящихся котла. Двое пленных в униформе хаки (значит, румыны или венгры) начинают раздавать пустые консервные банки, в которые они наливают до половины явно что-то горячее, судя по пару, который от них поднимается. Наконец-то суп! Мы медленно продвигаемся, терпеливо ожидая своей очереди. Первые уже исчезли внутри амбара и жадно глотают эту бурду, если не особенно съедобную, то, по крайней мере, горячую. К несчастью, из-за моих скверных ботинок я нахожусь в самом конце очереди. Когда нам до амбара остаётся всего несколько метров, трое русских солдат с винтовками выходят из соседнего дома, хватают полдюжины бедолаг, естественно, вместе с ними и меня — единственного француза среди пятерых или шестерых немцев. Держа винтовки под мышкой, они заставляют нас выйти из очереди и отойти метров на тридцать к одному из тех больших колодцев с журавлём, похожих на те, которые часто можно видеть в венгерских степях.
Пока наши товарищи пируют в амбаре, мы вынуждены под угрозой удара прикладом наполнять водой большую бадью, привязанную к короткому концу журавля, погружая её в колодец, а потом тянуть за верёвку, привязанную к длинному концу, чтобы вытащить бадью и вылить её содержимое в другие вёдра, стоящие у края колодца.
