Вот как я решил. Так что копи мужества и отпуск хороший, где-то в июле, глядишь, и состоится наша встреча, хотя я её боюсь не меньше, чем ты. Бог даст, всё устроится к лучшему. Я уж сто раз смотрел на твои взрослые фотки и не ощутил тебя чужой, что-то родное брезжит. Я и не встречи боюсь, а разлуки, уж очень я привязчив есть к хорошим людям. За что и страдал много, да и страдаю.
С Андреем, коли встретишься, можешь вести себя по обстоятельствам, парень он умный, но так жизнью помят, что на себя замкнут и по характеру вроде бы суров, однако в душе-то раним, на доброе слово отзывчив, и у него опять сложности начались, потерял он. кажется, и вторую работу. Буду уговаривать его переехать в Сибирь, мать его бесконечно любит, и устал он без нас и от вологодчины тоже, к которой так и прирос сердечно.
Ну-с, а теперь о творчестве твоём — всё прочел внимательнейшим образом и не знаю, как там киносценарии у тебя будут писаться, а тем более романы. Я так боялся романа, что затянул сроки его создания и вот не знаю, закончу ли. Те же вещи, которые я называл романами или критики за меня называли — «Царь-Рыба», «Печальный детектив» — всё же на дальних подступах к этой наисложнейшей, громоздкой форме прозы. Но жульнаристом, пока что калибра «Красного Севера» иль другой какой областной газеты, ты вполне можешь уже прокормиться. Слава Богу, нет в твоих творениях бойкости пера, самоуверенности, развязности, столь свойственной современной провинциальной журналистике. У нас она просто валом валит — это от бесталанности, малой квалификации и неуважения к писателю и профессии. Бог ласт, явишься, посидишь в библиотеке и убедишься в том, как не надо писать. А романы дело дальнее и оч-че-нь надсадное и трудное, попиши-ка рассказы, очерки, осмысли мир и себя в нём, а тогда уж дерзай, с Богом.
У меня в моём лесу (он в огороде) на кедре, которому 20 лет. появились первые шишки — это на 10 или 15 лет раньше сроку, а всё оттого, что я его, кедр-то, люблю и лелею. Впрочем, любил я и люблю не одни только кедры, но и кое-что и женского рода, и от того грехи мои имеют продолжение, да ещё и с последствиями, об чём ты непременно узнаешь. Сей творец натворил кое-что за жизнь свою уже длинную. Мне ведь уже 73 годика, пора бы и угомониться, но. как говорит учение «Дао», угомонишься и незачем станет жить.
А эти мои слова для твоей любимой тёти Зины.
Зина! Голубчик ты сизокрылый! Спасибо тебе за письмо, спасибо за детей — перед Богом тебе воздастся, да и любовь только одной Аси и преданность её столь многого стоят. Кланяюсь тебе за твою доброту и целую руки твои. Ты, наверное, всё такая же красивая, статная, с пышными белыми волосами?! Не старься, пой, будь такой, какая ты есть. Я себя старого и больного терпеть не могу, а все вокруг говорят, что я но сравнению с моими одногодками-фронтовиками ещё ничего. Но меня работа держит на ногах и в строю, она и исцеляет, одержимостью и живу. Боюсь взять палочку в руку и пшикалку для дыхания, и то. и другое мне выдали медики, но я всё это спрятал подальше.
О смерти Вити Коротаева услышал я в Петербурге, и подробности дошли до меня — самый деятельный среди этого едва шевелящегося литературного стада — они его и доели. Я ведь получаю от доброхотов из Вологды газетные вырезки, письма, книги и т. д.
Ну, уж разрешите Вас обеих расцеловать. Ася-то вон, сразу видно, в УВД работает, закончила письмо, как протокол, ну что ж. постараюсь заслужить её внимание и ласку, виноват кругом.
Преданно В. Астафьев
4 августа 1997 г.
Москва, Кремль,
Ельцину Б. Н.. Черномырдину В. С, Немцову Б. Е.
Копия — в Совет Федерации
Копия — в Государственную думу
Копия — губернатору Красноярского края Зубову В. И.
Из русского села решительно протестую против обложения налогами земельных участков крестьян, пенсионеров, рабочих, служащих. Богатые от земли не питаются. Ссорясь с массами бедного народа, совершая ошибку за ошибкой, вы создаёте напряжение в стране, тем самым тащите к власти коммуно-фашистов. Понимаете ли вы, что терпение россиян иссякает, вы и вся Россия могут пожать бурю народного гнева?
Писатель Виктор Астафьев
16 августа 1997 г.
Овсянка
(О.М.Хомякову)
Дорогой Олег!
Пишу тебе, находясь на пределе износа и усталости. Зиму я проболел, особенно тяжело в марте, рано приехал в деревню, аж второго мая. Погода была прекрасной, весна началась в середине марта, но отстояли жаркие дни и началось переменчивое лето, то жара то холод. Особенно холодны ночи, от Енисея тащит стужей, вода все время была большая, это значит увеличилась влага, туманы, холод — стройка коммунизма она ж всегда во вред людям. И хотя Енисей крутит турбины алюминиевой и военной промышленности, проданной за рубеж, каким-то матёрым жидам со зловещей фамилией Черные, братья, и река наша великая продана и кроме вреда, хворей и свары народу нашему от этого всего ничего не видать.
Я продолжаю формировать том 12-й, публицистика, и 13-й, пьесы, киносценарии, отрывки, вариации и т. д., и т. п. Всё это весьма и весьма оказалось громоздко и трудно. Была у меня старая рукопись, вроде как третья книга романа, но замысел ушёл в другое место, в другие дебри, свернул на другие рельсы. Я из той рукописи выписал главы, намереваясь быстренько и ловко состряпать два-три рассказа, но всякий раз меня подхватывала графоманская стихия и волокла в какие-то тёмные края, в непроходимые чащи, и я едва из них выбирался, неся под мышкой повесть «Так хочется жить» и затем «Обертон».
Желая остатки разбитой рукописи употребить как вариант повести «Весёлый солдат», я начал её править, увлёкся, влез вглубь, и вот заканчиваю черновик листов на 8-10. Материал тяжелейший, работа громоздкая. Так вот вместо летнего отдыха сам себе устроил каторгу, лишь на пять дней с сыном сходил в тайгу, передохнуть.
Все тома я комментирую сам, чтобы было меньше за мной вранья и путаницы и отсебятины, когда будут за гробом трясти мои кости. В твоей рукописи, где эмоции то и дело перехлёстывают здравый смысл, неточностей и всего прочего слишком много. Тебе всенепременно надо прочесть комментарии к томам моего собрания сочинений. На выходе восьмой том. Всего, я думаю, нынче удастся напечатать десять томов, а удастся ли закончить издание, не уверен. Я зимою перешлю тебе для шарьинской библиотеки вышедшие тома, и ты прочтёшь комментарии и, уверен я, сделаешься посдержанней, не станешь, возможно, меня ставить наравне с Буниным. Меня коробят подобные сопоставления и восхваления. Я повторял и повторяю — на безрыбье и Астафьев рыба. Место своё и меру своего дарования я знаю уже твёрдо и не самоуничижаюсь, и для самовозвышения поводов особых нет.
