Этот частный кружок в 1809 году был преобразован в официальное общество. С этого момента его состав сделался еще более нейтрален. Он превратился в подобие академии, с президиумом, секретарем, протоколами заседаний и списками членов, в которые были занесены, по сути, все русские литераторы. В эту официальную «Беседу» входил и Карамзин!
Тут картина готова перевернуться вверх дном: вместо ясной линии фронта рисуется какой-то хаос (на самом деле обнаруживается искомое пространство события, которое событие в тот момент, в 1809 году, только готовится, состояние языка пластично, его будущее не определено).
В какой-то момент шишковисты, составлявшие только часть пресловутой «Беседы» (самую горячую), решили изгнать Карамзина из рядов общества. В самом деле, это какая-то нелепость: вождь новаторов Карамзин в рядах их консервативной «Беседы». Но того защитил Державин, притом без особого усилия: махнул на них рукой — они послушались. По одному этому державинскому жесту — махнул рукой, и дело с концом — можно судить об условности литературных разграничений того времени.
Литературных — не мировоззренческих, не «оптических». На этом фронте противные партии стояли твердо.
* * *
О Державине и Крылове нужна оговорка. Их нужно оставить на особом положении в том строящемся «помещении слова», которое мы теперь стремимся очертить. Дело не только в том, что они стояли над партиями и редко озабочивались обстоятельствами ведущейся вокруг них (под ними) литературной войны. Дело в том, что, в терминах данного исследования, эти двое были «сами себе пространство».
Особенно Державин с его сундуком слов — каменных, громогремящих, из которых часть была — драгоценности, часть — булыжники и щебень. (Крылов в этом сравнении представляет собой мешок с баснями.) Они были переполненные самими собой «фигуры» собственного слова.
Державину по большому счету не было особенного дела до литературных споров; только когда его задевали прямо, он гневался (как это было в случае с Батюшковым и его пародией «Видение на берегах Леты»). Себя Державин не считал литератором — он был государственным деятелем, дважды губернатором, секретарем Екатерины II. Стихи были частью его целого, которое не было в полной мере литературным. Эта его самодостаточность, внелитературная целостность выводит Державина за пределы области «цеховых» преобразований русского языка. В храме современного русского языка, который в те годы спешно перестраивался, его поэтический «сундук с камнями» оставался где-то у основания, в крипте.
Кстати, державинский сундук по сей день толком не распечатан. Его сокровища остаются большей частью скрыты, не «переведены» на современный русский язык. Державин точно иностранец в нашем бумажном отечестве. Пушкин, сидя в Михайловском, озирая в 1825 году Россию каклитературное зрелище, писал, что подлинник Державина — чудесный, истинно поэтический — написан не иначе по-татарски, а потом самим Державиным дурно и небрежно переведен на русский язык. Показательный диагноз. Он говорит о своеобразном герметическом характере литературного феномена Державина.
Или так: это свидетельствует об избирательности нашей литературной памяти, о том, что ее сообщения мы слышим на каком-то одном из русских языков — на малом, пусть и «образцовом» наречии, которое есть только часть большего русского языка, и этот больший язык остается для нас пространственно недоступен.
Эти заметки посвящены тому как раз, чтобы попытаться выяснить — так ли это, был ли возможен этот больший язык на перекрестке эпох между Карамзиным и Пушкиным, в тот переломный момент, когда наше «образцовое» наречие (наше современное сознание) только формировалось?
Так или иначе, запертый сундук Державина с мешком Крылова — этот развязан — в процессе нашего черчения следует оставить в покое. Они пребывают автономными фигурами в наблюдаемом «помещении слова»; достаточно того, что Державин и Крылов одним своим присутствием напоминают о том, что мы находимся в большем пространстве русского языка.
Здесь мы рассматриваем фигуру адмирала Шишкова. Этот не в мешке, не в сундуке — он весь на поверхности. Он воюет, чертит фронт, делит пополам воображаемое русское помещение.
Необходимо разобрать законы его деления. Вопрос отношений Карамзина и Шишкова — это не столько литературный, сколько «оптический», мировоззренческий вопрос об архитектуре нашего современного сознания, которая в тот момент только проектировалась.
* * *
Отторжение Шишковым карамзинских новаций было именно «оптическим»: оно являлось следствием иного взгляда в иное время, в другое «русское окно» в историю.
Если различать направления взглядов по грамматическим категориям, то можно сказать так: Карамзин смотрел в настоящее время, Шишков — в настоящее прошедшее. Или — так будет нагляднее — в категориях географии: Карамзин смотрел на запад, Шишков — на юг.
Почему так? Здесь, после разбора путешествия Карамзина, нужно рассказать о путешествии Александра Шишкова. Путешествие — ключ в большее пространство, в котором наглядно видны расположение ментальных векторов, направления взглядов и курсы языков.
* * *
Различие Карамзина и Шишкова для меня изначально являлось «морским вопросом»; двух спорщиков нужно было расположить на карте, убедиться в их различии воочию.
Шишков был адмиралом. Что означало его адмиральское звание? Ходил ли по морю этот противник русского путешественника Николая Карамзина? Как выглядит их оппозиция на карте? Важнейшие вопросы: о дальнем путешествии, о восприятии своего и иного мира, об уложении в голове запредельных пространств, которые непременно должны сказаться в мысли и слове.
С мятым, точно сейчас с подушки, лицом, с седыми, торчащими врозь волосами, с черными горящими угольями глаз; рот энергически сжат — что и говорить, боевой дядя был этот адмирал.
Да, в его жизни было большое путешествие, то странствие, что раз и навсегда укладывает в голове пространства видимые и невидимые.
В 1776 году, в возрасте двадцати двух лет, в чине мичмана на фрегате «Северный орел» Александр Шишков отправляется из Кронштадта против часовой стрелки вокруг Европы. Через Балтику, Атлантический океан, Гибралтар, Средиземное море, Дарданеллы — в Черное море. Фрегат сопровождают три корабля, также военных, но идущих под видом купеческих.
Поход совершался по местам боев недавней турецкой кампании; плавание длилось три года.
Европа произвела на путешественника противоречивое, во многом отталкивающее впечатление.
