Работа с Марией Штейнер
В условиях войны приходилось во всем экономить. Так как столярная отапливалась слабо или вообще не отапливалась, мы занимались в шляпах и пальто. Госпожа Штейнер ободряла нас тем, что, несмотря на холод, во время длительных репетиций без устали рецитировала для нас. Она хотела, чтобы мы сами продвигались вперед под ее рецитацию. Советы давать она опасалась. Эвритмистки учились интуитивно следовать динамике произносимых слов. Ее голос вызывал в пространстве некое движение, в которое мы вкладывали свои жесты.
Когда рецитировали другие, при этом тоже возникали какие-то пространственные формы; иногда они даже оказывались очень компактными, и приходилось избегать их. Но формы госпожи Штейнер были как бы "меньше", чем соответствующее пространство; они не оказывали принуждения. Долгим и трудным был для нас переход от беспомощных движений к выражению звучания слов, чутьем улавливаемого в пространстве.
Спустя много времени госпожа Штейнер однажды сказала мне, что она считала допустимым поправлять речь учеников, требуя от них, чтобы они говорили так, как показывает она. Речь имеет отношение к сознанию, здесь человек свободен. Но эвритмия относится к движению, к области воли. Здесь всегда есть опасность влияния. Поэтому она никогда не позволяла себе регламентировать движения.
Если при изображении звуков мы были целиком предоставлены самим себе, то тем строже зоркий лорнет госпожи Штейнер следил за хореографически неудачной линией построения, за искажением заданной формы; с бесконечным терпением она повторяла неудавшуюся строку, пока та наконец не исполнялась правильно.
Все это происходило в холодных, пыльных, плохо проветренных помещениях. На репетиции ее доставляли в 11 часов преимущественно на каталке, поскольку ей все чаще отказывали ноги. Ей приходилось своим сильным голосом превозмогать визг механических пил, работающих в соседнем помещении. Тишина наступала только в 12 часов, когда в столярной был рабочий пeрерыв. Мою сестру и меня освобождали от резьбы, если в нас возникала нужда; теперь спешки в работе над Зданием уже не было. Примерно после часа дня приходил доктор Штейнер и смотрел наши упражнения, сидя рядом с госпожой Штейнер на маленьком подиуме. Около 2-х часов они вдвоем уходили домой, а мы бежали в кантону. В 5 часов начинались вечерние репетиции, которые длились до 7 или 8 часов, а иногда и гораздо дольше.
Весной 1916 года были призваны и Поццо с Бугаевым, но лишь летом они смогли последовать призыву. Для Бугаева это означало отвлечение на несколько месяцев от мучившего его хаоса. Ему удалось заново обрести контакт с внешним миром; он был рад и благодарен тому, что мог побыть в Дорнахе возле доктора Штейнера. С большим усердием он бил в литавры, когда маленький оркестр репетировал музыку, написанную Яном Стутеном для "сцены Ариэля". Звучание солнечного восхода проникало сквозь стены столярной. Однажды это произвело сильнейшее впечатление на одного ребенка. Он застыл, закрыл руками голову и уши, закружился вокруг себя и ошеломленно заметался из стороны в сторону, словно искал, куда укрыться. "Да, так эльфы встречают восход Солнца", — сказал при этом доктор Штейнер.
На сцене со светло-лиловым занавесом, на котором были нашиты матерчатые цветы, мы эвритмически изображали хоры эльфов в сцене Ариэля. (Формы для этого Рудольф Штейнер нарисовал в свое время на листе грубой оберточной бумаги, который находился здесь же). Миета Валлер играла Фауста, Ее характерное лицо средневекового рыцаря (одновременно и ренессансного гуманиста) и ее теплый голос хорошо подходили для роли. Сильное впечатление производила та глубокая сердечность, с которой доктор Штейнер во время репетиций демонстрировал нам монолог Фауста. В памяти навсегда запечатлелись слова: "И в эту ночь, земля, ты вечным дивом…"и "Та радуга и жизнь — одно и то же"[10].
Призванных на войну пригласили осмотреть только что законченные росписи большого купола, но это не принесло им радости. Бугаев не мог согласиться с этими водянисто-бледными, хотя где-то и не плохими изображениями: в последние годы он привык к красочному миру переживаний. Ему стоило усилий остаться вежливым. Только "Праиндус", написанный Лотус Перальте, заслужил его одобрение. Но насыщенные краски "Праиндуса" делали прочую роспись еще более расплывчатой. — Также и другого художника постигла неудача в его работе. Доктор Штейнер сделал для него эскиз правой стороны композиции "Сотворение Земли Элохимами", на котором были изображены три Элохима, причем где-то сбоку подразумевался четвертый. Художник буквально перенес этот эскиз на левую сторону, отражающую правую; ко всеобщему удивлению, в композиции появилось восемь Элохимов. На память приходило место из "Фауста":
… "Там, пожалуй, присутствует восьмой,
О котором никто еще не думал".[11]
Но доктор Штейнер оставил все как есть.
Отъезжающие могли посещать и эвритмические репетиции. Мы уже работали над сценой "Положение во гроб"-сценой борьбы Ангелов с Мефистофелем за Фаустову энтелехию. Доктор Штейнер как всегда демонстрировал со сцены эти картины. — Хотя мои познания в немецком языке тогда уже несколько продвинулись, однако это касалось прежде всего лекций доктора Штейнера; язык Гёте я воспринимала лишь отчасти, полное понимание приходило постепенно. В качестве Ангелов в этой сцене нам надо было кружиться вокруг доктора Штейнера, читавшего за Мефистофеля. Но почему он стал таким чужим?.. Слава Богу, сцена кончилась, и он сделался прежним. Только спустя много времени я поняла граничащие с непристойностью речи Мефистофеля и все то, что им сопутствовало.
На Бугаева сильно подействовало его прощание с доктором Штейнером. "Через Вас многие найдут путь к антропософии, — было сказано Бугаеву. — Но обращайте внимание на то, чтобы во время лекций никогда не употреблять выражения "так утверждает антропософия", — используйте только тезис "так я понимаю антропософию", ибо она больше того, что о ней может сообщитьодно конкретное мнение.
"Было тяжело?" — спросил доктор Штейнер, когда мы с сестрой после отъезда Бугаева и Поццо возвратились со станции. "Неизвестно, доведется ли встретиться вновь", — было моим ответом. "Да, этого знать нельзя", — повторил он задумчиво.
Уже в начале этого года мы передали пространство малого купола группе художников. После основательной подготовки быстро справился со своим заданием — основным мотивом над так называемым "балдахином" — барон Розенкранц. Тело дракона — Аримана — удивительно пластично извивалось в пещере, Люцифер сиял красотой Художник также нанес нежные краски, предназначенные для образа Христа, на легкий гипсовый рельеф. Этот образ тоже вышел очень выразительным. — Госпожа Волошина представила "Египетского посвященного" и "Славянина" с помощью прозрачных, но тем не менее энергичных поверхностей. Вскоре оба художника уехали: один на запад, другая на восток. При этом они дали согласие на то, что в их работу будут внесены изменения.
