— Да что, что! Сказал, что он нам это не простит.
Дождавшись прихода командира, спустились на катер, который, взревев двигателями, помчал нас на внешний рейд, где маячил «Безудержный». Командир не произнес ни слова. Этот факт был самым трагичным и угрожающим для нас. Помощник попытался задать ему какой-то вопрос, но был оборван:
— Придем на корабль и там поговорим.
С тяжелым чувством поднялся я по штормтрапу, ожидая самого плохого. В голове только одно — неужели кто-то травмирован. Тут же встретил своего Ясинского.
— Как дела?
— Да все отлично, больных нет!
У меня отлегло от сердца. Я ждал вызова командира и тяжелого разговора. Но ни завтра, ни послезавтра он меня не вызвал. Шли дни, каждый из нас жил в ожидании командирского раздолбона, а я получения взыскания за опоздание на корабль. Время шло, все было тихо, работы закончены, корабль вернулся в Севастополь. Наконец, на тридцатые сутки я не выдержал и постучал в его каюту.
— Товарищ командир, старший лейтенант Разумков. Разрешите доложить, что сегодня истекают тридцатые сутки, как я нарушил ваше указание. Разрешите получить взыскание.
— После долгой паузы командир произнес:
— Это хорошо, доктор, что вы знаете положения дисциплинарного устава. Теперь признайтесь, за истекший месяц Вы волновались, ожидая взыскания?
— Так точно, товарищ командир!
— Вот, вот в этом и есть мое вам наказание. Идите и забудьте все! Я ошарашено выскочил из каюты.
— Ну что, док, что он тебе выдал? — тихо спросил помощник, предупрежденный мной, что я иду на «Голгофу».
Я пересказал слова командира.
— Ну, Румпель, ну, Румпель! Вот он весь в этом поступке. Иезуит, инквизитор!
Вопрос был исчерпан.
На корабле был штатный инструктор — водолаз. Это был старшина 2 статьи срочной службы, прошедший соответствующую подготовку. Еще в Поти, через месяц после прибытия на корабль, мне было поручено пройти краткосрочные водолазные курсы, теоретические и практические, для получения документа, подтверждающего мою компетенцию в медицинском обеспечении спусков и тренировках водолазов. После нескольких теоретических занятий я впервые спустился на пять метров глубины в трехболтовом скафандре. Впечатление от спуска было только положительное: знаешь, что соединен воздуховодом с соответствующим оборудованием, твоя голова изолирована от воды медным колпаком с крепким стеклами и с хорошим обзором. Единственная твоя обязанность — на счет «раз, два, три» нажимать головой соответствующий клапан для выпуска отработанного воздуха и держать уровень воздуха на уровне груди. Собьешься с ритма — начнешь раздуваться и всплывать или тебя начнет обжимать. То и другое весьма неприятные обстоятельства. А вот спуск в аппарате изолирующего типа ИСМ-49 — это более серьезная вещь. Там кислород поступает из баллона в дыхательный мешок, который, не дай бог, можно стукнуть и получить травму легких и необходимо тщательно следить за наполнением дыхательного мешка кислородом, пользуясь, так называемым, байпасом. Отработанный воздух идет в поглотитель, а не наружу. Чтобы чувствовать себя уверенно, работая в этом аппарате, нужен серьезный опыт и определенная доля смелости. Кстати, на одном из спусков в таком аппарате в резиновом костюме, завязанным для герметизации резиновым жгутом, я, боясь нехватки кислорода, слишком часто нажимал на байпас и загнал в мешок слишком много кислорода. Дышать стало трудно, грудь сжало, я судорожно задергал сигнальный трос. Меня стали поднимать и расшнуровывать и, когда освободили от костюма, как заявили мне страхующие, я был синеньким, так как почти не дышал. С тех пор к любым спускам матросов в этом аппарате я относился очень внимательно и с определенной долей беспокойства. И случай, о котором я расскажу, произошел ни с кем-то из неопытных матросов, а именно с инструктором-водолазом. Стояли мы на «Троицкой». Это, как я уже говорил, на окраине города, даже по воде далеко от госпиталя и других медицинских учреждений. И вот однажды в середине дня по радиотрансляции прозвучали взволнованные слова дежурного по кораблю.
— Доктору срочно прибыть на корму, доктору срочно прибыть на корму!
Я сразу понял, что что-то случилось и, схватив медицинскую укладку, побежал на ют. Навстречу уже бежали матросы.
— Товарищ старший лейтенант, инструктор-водолаз утонул!!!
Как утонул?! Ведь без меня никаких погружений не проводилось. Добежав до кормы, увидел, как матросы при помощи страховочного троса вытягивают инструктора на стенку. Я ринулся по трапу вниз. Вытянутый из воды водолаз был уже без сознания, сдернутая маска с загубником болталась на груди. Повернув инструктора на живот, откачали воду. Изо рта показалась струйка крови. Стало ясно, что кроме утопления, у него еще и баротравма легких. Выяснилось, что ктото из матросов на трапе оступился и уронил в воду деталь из ЗИПа механиков. Инструктор-водолаз без разрешения дежурного по кораблю и без моего участия, быстро одел ИСМ-49 и пошел в воду. Страховщиком был матрос, уронивший деталь. Глубина у стенки была метров десять-двенадцать. Когда страховочный тросик стал лихорадочно дергаться, матрос испугался, поднял шум, и прибежали дежурные по кораблю и по ПЭЖ. Они стали вытаскивать водолаза. Я срочно затребовал катер, чтобы немедленно отправить его в барокамеру, которая находилась в подплаве, недалеко от госпиталя. Состояние пострадавшего было тяжелым, без сознания, дыхание прерывистое, небольшая струйка крови изо рта. Во время транспортировки дыхание неоднократно прерывалось. Прямо в катере я стал вводить лекарства, стимулирующие дыхание и сердечную деятельность. Страх, что он умрет у меня прямо в катере, затуманил мое сознание и я, вместо того, чтобы по воде доставить его сразу к подводникам, приказал, чтобы катер подошел к госпитальной пристани и срочно доставил его в приемный покой госпиталя.
Дежурный по госпиталю оказался опытным морским доктором. Он, справедливо отругав меня, тут же вызвал машину, позвонил дежурному по подплаву, и я с чуть живым инструктором примчался к барокамере, которая стояла прямо у пирса под палящими лучами июльского солнца.
Из штаба вышел майор м/с, высокий, широкоплечий, мельком взглянул на водолаза.
— Давай, срочно лезь в камеру с ним, будем поднимать давление. На какой глубине случилось?
— На десяти-двенадцати метрах.
— Ну, давай его в камеру и сам лезь.
— Не полезу, у меня ухо болит! Оно болело действительно, я застудил его, ныряя с ластами и маской.
— Ну ладно, черт с тобой, я полезу, а ты бери шланг и пока я не вылезу, охлаждай камеру снаружи.
