Я спросил о женитьбе.
— …Нет. Не успели оформить брак. Только заявление подали, и меня сразу забрали. Обещали, что брак зарегистрируют в зоне, после приговора…
Ой, как мне это не нравится! Сразу вспомнилась мучительная история Вячеслава Чорновола и Атены Пашко, которые тоже не успели пожениться до его посадки. Разумеется, в условиях следствия у опытного зэка имелись возможности добиться от следователя регистрации брака, но гебисты уговаривали Славка: "Зачем вам в паспорте тюремный штамп? Вот прибудете в зону, тогда и…" А когда он прибыл в зону, выяснилось, что издан новый приказ по МВД, запрещавший заключение браков в местах лишения свободы. И шесть лет Вячеслав воевал за право получить свидание, шесть лет нравственный капитан Зиненко объяснял: "Мы не обязаны давать свидание его любовнице". Только в якутской ссылке удалось исправить ошибку: "Поставили мне штамп в удостоверение ссыльного", — написал он мне в Ермак.
Услыхав про историю Чорновола, Гаяускас забеспокоился, но сказал:
Ирене настойчивая. Добьется.
(Уже здесь, в ермаковской ссылке я услыхал по "Немецкой волне", что она добилась официальной регистрации брака, молодчина!)
x x x
За что Балису Гаяускасу, отсидевшему год у Гитлера, 25 лет у Сталина прибавили еще 15 лет при Брежневе (в итоге за жизнь 41 год срока! Фантастика!).
Когда я читал в камере его приговор, то внешне его дела выглядело сборником нелепостей даже по советским, подчеркиваю, меркам. Скажем, каунасский суд посчитал актом антисоветской пропаганды эпизод, в котором Гаяускас дал приятелю почитать книгу "Большевизм", изданную еще до прихода Советов в Литву и хранившуюся в семейной библиотеке отца Балиса. Верю, что суд прав и что в книге действительно имелись факты, "порочащие советский общественный и государственный строй". Но суть в том, что книга была на польском языке, а Балис языком не владеет… То есть пропагандист пользовался языком, которого он не знает. Такие нормы советскому правосудию знакомы, но все же в 30-е годы, не в наше время…
Другой эпизод был связан с книгой на литовском языке по истории католицизма (несколько абзацев там было посвящено преследованиям католической церкви при коммунизме). Господи, а как же памятный памфлет Ярослава Галана — "Плевал я на Папу"? А как же сосед Балиса по мордовским зонам, а в прошлом львовский архиепископ Слипый?
Центральным эпизодом послужили подготовительные заметки Гаяускаса к "Истории борьбы литовского Сопротивления". Но ведь даже в коммунистических странах в наше время судили по результатам, по готовому тексту, а не по выпискам из дел, газет, по коллекции фактов — иначе, например, любого американца-советолога можно сразу и сажать во время посещения Советского Союза…
Обвинений Балису Гаяускасу состряпали настолько неуклюже, что даже советский адвокат сначала опротестовал квалификацию деяний, а перед судьями вообще утверждал полную невиновность своего подзащитного. А ведь по уставу коллегии адвокатов его первой обязанностью является "защита интересов советского общества", отождествляемого в СССР с государством. Только когда интересам державы уже ничто не угрожает, советский адвокат имеет юридически зарегистрированное право заботиться об оправдании клиента. И потому, если советский адвокат взбесился настолько, что опротестовал обвинение, сочиненное в КГБ, значит, даже по меркам советской юстиции, составили его все-таки предельно халтурно.
Запомнился комический по сути эпизод из рассказа Гаяускаса: прокурор, припертый защитником, пояснил суду, что, хотя доказательств у него нет, но он "внутренне убежден в особой опасности подсудимого". Вот тут адвокат окончательно нарушил неписаные нормы советской судебной этики и "брякнул" в полный голос: "Желательно мне выслушать более веские аргументы, обвиняющие моего подзащитного, чем внутренний голос прокурора".
Нет, я буду писать наверх! — с силой вырвалось у Балиса. Это был единственный момент в камере, когда мощная страсть вдруг вырвалась на поверхность души неправдоподобно спокойного моего сокамерника.
И все-таки я был не искренен, если б взялся утверждать, что он был по меркам КГБ не виновен. В действиях Комитета в наше время всегда существует полицейский смысл, даже если в суде они кажутся, скажем… ну так — странными.
Вот пример: совершенно нелепо внешне выглядело мое собственное дело. Я был осужден за статью о Бродском, которая осталась лежать в моем архиве, т. е. не предназначалась для распространения (правду сказать, к моменту моего ареста я уже почти забыл о ней, столько новых гнусных творческих антисоветских замыслов успело закрутиться в моей головушке!). Но если рассматривать мое дело не узко юридически, а общественно-политически, то не могу объективно не признать: у ЛенУКГБ был прямой интерес меня судить. И известный профессор Ефим Эткинд, и неформальный лидер ленинградской школы "молодой прозы" ("горожан") Владимир Марамзин, и аз, многогрешный, — все мы были, конечно, по сути оппозиционными литераторами. И должны были сыграть на задуманной процессе роль своего рода зиц-Солженицыных. На нашем примере всю советскую писательскую общественность как бы предупредили: да, самого главного ГАДА, Солженицына, мы вынуждены отпустить на Запад. Но этот прецедент не распространяется на остальных литераторов — других будем беспощадно сажать, так что — "па-аберегись!" Вот реальный и вполне общественно осмысленный подтекст ленинградского "дела № 15", а Хейфец или другой литератор будет на скамье подсудимых — это оперативно-техническая деталь, решаемая на уровне полковника Леонида Баркова при содействии старшего лейтенанта Карабанова…
Так и в деле Гаяускаса должен был иметься некий полицейский смысл. Но какой же?
Дальнейшее, как говорят, в театральной среде — "в порядке бреда". То есть чистые домыслы.
…Моя информация из зоны: в последние месяцы перед моим освобождением оттуда кто-то на воле наладил четкую систему помощи литовцам-зэкам (иногда ее получали, к слову уж, и люди, вовсе помощи и даже сочувствия не достойные). Кто вспомнил про зэков? "Это не провокация?" — интересовался бывший легионер, осужденный за убийство из засады начальника районной милиции (кстати, по лагерным меркам человек вполне достойный).
Сопоставляю с информацией из камеры: Гаяускас упомянул, что при обыске у Александра Гинзбурга, заведующего Солженицынским фондом в России, был изъят список всех зэков-литовцев в политлагерях Мордовии и Перми. Гаяускаса спрашивали на следствии, не он ли помогает в этих делах Гинзбургу?
Теперь мое умозаключение: главными политическими делами того времени считались в СССР процессы Юрия Орлова, Александра Гинзбурга и Анатолия Щаранского. Задним число ясно, что со свидетелями и уликами дела у Комитета складывались худовато. И вот в КГБ могли предположить, что литовец, отсидевший первые 25 лет и понемногу привыкавший к воле, надумавший, слава Богу, жениться, т. е. очень уязвимый, припертый данными обыска у Гинзбурга, согласится хоть немного помочь следствию против еврея, главной нынешней мишени для Комитета — в обмен на "заботу" о своей личной судьбе. Потому и улики были подобраны хрупкие — их всегда можно было бы перетолковать на "условный приговор", если бы обвиняемый повел себя "правильно"…
