Дело принимало крайне неприятный оборот — воин убил своего начальника, да еще и родственника командующего. К тому же в палатке не было свидетелей. Когда уезжавший по делам Марий возвратился в лагерь, он предал солдата суду за убийство командира. Никто не вступился за обвиняемого. Тогда он сам произнес речь в свою защиту, подкрепив ее показаниями тех, кто видел, как Лузий пытался соблазнить его прежде и даже предлагал немалые деньги. «Удивленный и восхищенный Марий приказал подать венок, которым по обычаю предков награждают за подвиги, и, взяв его, сам увенчал Требония за прекрасный поступок, совершенный в то время, когда особенно были нужны благие примеры» (Плутарх. Марий. 14. 5–8; Изречения царей и полководцев. 83.3; Валерий Максим. VI. 1. 12; Квинтилиан. Воспитание оратора. III. 11. 14; Цицерон. За Милона. 9 и др.).
Нетрудно себе представить, какое впечатление произвел этот жест на присутствовавших, а затем и на прочих римлян, когда они о нем узнали. То, что полководец оправдал убийцу своего племянника и военного трибуна, понять можно — обвиняемый представил свидетелей домогательств Лузия, а к гомосексуализму римляне, в отличие от греков, относились неприязненно (во всяком случае, в то время). Родственные связи сами по себе тоже спасали далеко не всегда. Как выразился еще тремя веками раньше афинский полководец и политик Фокион, отказавшись поддержать своего зятя в суде: «Я брал тебя в зятья в расчете на честь, а не на бесчестье» (Плутарх. Фокион. 22.4). Но Марий еще и наградил за убийство собственного племянника как за подвиг! Такой поступок мог поссорить его с родней, однако он был человеком достаточно волевым и властным, чтобы испугаться подобных «мелочей» — на кону стояло слишком многое.
И победитель Югурты не ошибся: соотечественники оценили его справедливость. «Этот случай, — как рассказывает Плутарх, — стал известен в Риме, что немало способствовало третьему избранию Мария в консулы. К тому же, ожидая летом варваров, римляне не желали вступать с ними в бой под началом какой-нибудь другого полководца» (Марий. 14.9). Коллегой его в этом году стал Луций Аврелий Орест.[321]
А что же Сулла? Его ожидал новый театр войны: вместо бескрайних степей и пустынь под палящим солнцем Нумидии — роскошные поля и рощи Южной Галлии, но также и предгорья Альп с их суровой и прекрасной природой, обвалами и лавинами, которые подчас могут быть вызваны громким криком или щелканьем бича.
Сулла продолжал пользоваться доверием Мария, который поручил ему весьма серьезную задачу — подавить сопротивление вольков-тектосагов, которое не прекратилось после взятия их столицы Толозы Цепионом.[322] Легат выполнил порученное ему дело и даже взял в плен вражеского вождя Копилла (Плутарх. Сулла. 4.2). Ему явно везло на пленение неприятельских предводителей — сначала Югурта, теперь Копилл.[323] Фигура, конечно, не столь масштабная, но все же волькитектосаги занимали огромную территорию между Севеннами и Пиренеями.[324] Не совсем справедливо утверждать, что захват Копилла не повлиял на исход войны[325] — конечно, с кимврами и тевтонами борьба предстояла и дальше, но война с самими вольками прекратилась. О их сопротивлении мы более не слышим.
В следующем году Сулла стал военным трибуном (Плутарх. Сулла. 4.1). Для избрания на эту должность ему, надо думать, пришлось ехать в Рим. По возвращении в армию он вновь получил ответственное задание — удержать от войны против римлян племя марсов, покинувшее родные края, чтобы присоединиться к движению других германских народов.[326] Повидимому, это было одно из тевтонских племен, о котором сообщают Страбон и Тацит.[327] И на сей раз Сулла блестяще справился с заданием, проявив теперь уже не военные, а дипломатические способности — он сумел не только удержать марсов от вражды, но и склонить их к дружбе и союзу с римлянами (Плутарх. Сулла. 4.2).
Тем временем Марий перешел Альпы и разбил лагерь близ реки Родан (Рона). Туда свезли «много продовольствия, чтобы недостаток самого необходимого не вынудил Мария вступить в битву до того, как он сам сочтет нужным. Прежде подвоз всех припасов, в которых нуждалось войско, был долгим и трудным, но Марию удалось облегчить и ускорить дело, проложив путь по морю. Устье Родана, где волнение и прилив оставляют много ила и морского песка, почти на всю глубину занесено ими, и поэтому грузовым судам трудно и опасно входить в реку. Послав туда праздно стоявшее войско, Марий прорыл огромный ров и, пустив в него воду из реки, провел достаточно глубокий и доступный для самых больших судов канал к более удобному участку побережья, где прибой не затруднял сток речной воды в море. И поныне еще канал носит имя Мария» (Плутарх. Марий. 15.1–4; см. также: Плиний Старший. III. 34; Помпоний Мела. II. 78). Впоследствии римляне передали канал союзной Массалии в благодарность за участие в войне с германцами. Это принесло массалиотам огромные доходы за счет взимания пошлин с плававших по Родану судов (Страбон. IV. 1. 8). Марию же строительство канала позволило не только облегчить подвоз продовольствия, но и занять солдат работой, без которой в отсутствие боевых действий армии угрожало падение дисциплины.[328] Несомненно, возведение канала стало одной из предпосылок будущей победы над тевтонами.[329]
Однако варвары все не появлялись, а именно угроза с их стороны была опорой положения Мария. Чтобы укрепить свои позиции, он пошел на союз с одним из самых ярких политиков того времени — плебейским трибуном Луцием Апулеем Сатурнином. Это была чрезвычайно колоритная личность. Цицерон отзывался о нем как о самом красноречивом из «смутьянов» после Гракха (Брут. 224; За Сестия. 101). Сатурнин начал политическую карьеру в 104 году, когда его избрали квестором, и тотчас его постигла серьезная неудача: он исполнял обязанности в порту Рима, Остии, отвечая за снабжение города хлебом, но когда цены начали расти, сенат передал заботу о подвозе зерна Марку Скавру. Недоброжелатели уверяли, будто Сатурнин проявил неспособность и нерадение (Диодор. XXXVI. 12). Однако более вероятно другое. Успешная борьба с дороговизной продуктов могла принести огромную популярность, и Скавр предпочел, чтобы лавры достались ему, а не безродному квестору. Это было тем проще, что он являлся принцепсом сената.[330] По уверению Цицерона, именно после такого афронта Сатурнин и стал «популяром», то есть демагогом и противником «добропорядочных» граждан (Об ответе гаруспиков. 43).
Если этот случай и не стал главной причиной, определившей выбор Сатурнина, то он, во всяком случае, сильно ускорил его «созревание» как оппозиционного политика. Плебейскими трибунами обычно становились примерно через пять лет после квестуры,[331] Сатурнин же добился своего избрания в плебейские трибуны уже на следующий год.[332]
