С некоторых пор ему стало казаться, что в России ему делать больше нечего. «Не могу сказать вам, до какой степени постоянно я думаю о вас, – писал он вновь Полине Виардо. – Мое сердце буквально тает от умиления, едва ваш милый образ – не скажу: является мне мысленно – потому что он никогда не покидает меня – но как будто приближается ко мне». (Письмо от 24 января (5) февраля 1864 года.) В конце февраля он выехал в Баден-Баден. Оттуда отправился в Париж, чтобы повидаться с дочерью, которой госпожа Делессер активно подыскивала мужа. Полинетта только что отказала некоему Пине. «Я никогда не желал для тебя другого брака, кроме брака по любви, – скажет ей отец, – а когда ее нет – все остальное не имеет значения. Вот еще один павший претендент: не будем больше об этом говорить». (Письмо от 3 (15) марта 1864 года.)
Тем временем он узнал, что процесс «тридцати двух» закончился в Петербурге и он был объявлен непричастным к делу, тогда как людям едва ли более виновным, чем он, был вынесен тяжелый приговор. Некоторые подозреваемые были даже осуждены на каторжные работы в Сибири. Тургенев был счастлив оттого, что так легко отделался, и в то же время опечален тем, что другим не повезло. Отныне его разрыв с лондонскими эмигрантами был окончательным. Он страдал от этого, ибо любил быть любимым. Утешить его в его отчаянии могла лишь работа. Рядом с Полинеттой и ее гувернанткой мадам Иннис он в два дня написал повесть «Собака» и принялся за «Речь о Шекспире». После чего отправился в Баден-Баден, куда его влекла неотразимая Полина Виардо. Однако он хотел видеть не только ее, но и ее семью, мужа, детей. Вдали от них он уже не был самим собой, он терял время. Ему хотелось укрыться в их тени. Он купил участок земли рядом с виллой семейства Виардо и решил построить себе дом в стиле Людовика XIII с башенками, шиферной крышей, широкими светлыми комнатами, театральной залой, застекленными дверями и полукруглой террасой. Строительство предполагалось закончить за три года. Предполагаемая сумма расходов – 50 тысяч франков – устраивала. Чтобы уложиться в нее, Тургенев приказал дяде Николаю – управляющему Спасским – продать как можно быстрее и по любой цене земли. Таким образом, он жертвовал русскими корнями ради любви к Полине Виардо. Он с радостью в сердце расставался с полями, лесами, где мечтал в детстве, в юности, по которым когда-то бродил с ружьем за плечами, чтобы свить себе «гнездо» в Германии. Графине Ламберт, которая упрекала его за то, что покидал родину, Тургенев горячо возражал: «Нет никакой необходимости писателю непременно жить в своей родине и стараться улавливать видоизменения ее жизни – во всяком случае нет необходимости делать это постоянно. <<…>> Словом, я не вижу причины, почему мне не поселиться в Бадене: я это делаю не из желания наслаждений (это тоже удел молодости) – а просто для того, чтобы свить себе гнездышко, в котором буду дожидаться, пока не наступит неизбежный конец». (Письмо от 22 августа (3) сентября 1864 года.) Графиня Ламберт упрекала его и в том, что он не был истинно верующим, и здесь Тургенев признавал ее правоту: «Я не христианин в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком». (Там же.)
Провозглашая себя свободомыслящим человеком, он тем не менее строго придерживался семейных традиций, буржуазной респектабельности. Он обрадовался, узнав, что благодаря стараниям мадам Делессер Полинетта, наконец, нашла себе жениха по вкусу, месье Гастона Брюэра, управляющего стекольным заводом в Ружемоне. Чтобы дать приданое дочери, Тургенев обратился к помощи семейства Виардо, которое одолжило ему необходимую сумму. Затем он отправился в Париж, чтобы присутствовать при подготовке к свадьбе. «Я здесь как в котле киплю, – писал он Анненкову, – нотариусы меня доехали, тем более что и отец моего будущего зятя – экс-нотариус». (Письмо от 26 января (7) февраля 1865 года.)
Свадьба состоялась 25 февраля 1865 года. В тот же день после церемонии Тургенев отправился в Баден-Баден, где должен был присматривать за строительством дома. Этот дом стоил ему гораздо дороже, чем он предполагал. Он вынужден был несколько раз занимать деньги, чтобы оплачивать счета. Финансовые проблемы отвлекали его от работы. Тем не менее он написал повесть «Довольно», которую переправил в Санкт-Петербург. Еще более пессимистичная, чем «Призраки», повесть не понравилась читателям и возмутила критиков. «Книжный вестник» упрекал автора в безразличии, безнадежной усталости и советовал ему уйти с литературной арены. Шелгунов в журнале «Творчество» напишет позднее: «С момента освобождения крестьян Тургенев умер и перестал служить тому, чему он с девятнадцати лет дал клятву служить».
Тургеневу, которого бойкотировала публика, кусали журналисты, казалось, что он с трудом удерживает свою репутацию. Тем не менее хватило смелости взяться за большой роман «Дым». Он работал над ним медленно, с перерывами. Много времени занимала переписка с друзьями из Москвы и Санкт-Петербурга. Некоторые из них навестили его в Баден-Бадене. Он встретил Анненкова, Боткина, Гончарова. Конечно, он был в курсе всего, что публиковалось в России. Его оценки были строгими. «1805 год» – первая часть «Войны и мира» Толстого разочаровала его: «Роман этот мне кажется положительно плох, скучен и неудачен». (Письмо к И.П. Борисову от 16 (28) марта 1865 года.) Он не получил удовольствия и от чтения «Преступления и наказания» Достоевского: «Это что-то вроде продолжительной колики – в холерное время, помилуй Бог!» – писал он тому же Борисову. (Письмо от 30 сентября (12) октября 1866 года.)
Тем не менее, несмотря на безденежье, Тургенев выслал 50 талеров тому же Достоевскому, который окончательно проигрался в карты в Висбадене и звал его на помощь. По правде говоря, эта горячность, этот беспорядочный образ жизни, это безрассудство, которые он открывал в некоторых своих соотечественниках, были чужды ему. Он гневно возмутился, узнав о покушении 4 апреля на царя некоего Каракозова. Пуля чудом не сразила государя. Руку убийцы нечаянным жестом оттолкнул крестьянин Комиссаров. Россия была потрясена. Русские за границей тоже возмущались, расспрашивали друг друга, предвидели трагические последствия. Тургенев вместе со всеми русскими Баден-Бадена присутствовал на благоденственном молебне: «На этот раз не было разногласия: все чувства слились в одно. Нельзя не содрогнуться при мысли, что бы сталось с Россией, если б это злодейство удалось». (Письмо к Анненкову от 6 (18) апреля 1866 года.) Шесть дней спустя он попросил своего корреспондента прислать ему фотографию Комиссарова, который отвел выстрел, предназначенный государю, и объявлял ему, что одобряет поздравительное послание, адресованное суверену «Обществом вспоможения нуждающимся литераторам». «Нужно, конечно, не для нас, а для многих недоброхотов, чтобы в литературе высказалось отвращение к безобразному поступку этого человека, которого я никак не могу признать за русского». (Письмо от 12 (24) апреля 1866 года.)
