Он ожидал бурных выступлений против своей книги в России. Они превзошли все его ожидания. Консервативные круги возмутились недоброжелательным описанием высшего общества, славянофилы упрекали его за дискредитацию родины, революционеры отнеслись к нему как к старому болтуну, который не способен понять значение молодой русской силы. Герцен, которому он отправил свой роман, приветствовал его ядовитой статьей в «Колоколе»: «Этому бедному Ивану Сергеевичу очень уж было необходимо напустить столько дыма? Природа наделила его разного рода талантами: он может рассказывать об охоте, умеет своим пером стрелять по разным тетеревам и глухарям, живущим в „дворянских гнездах“ и в „затерянных уголках“. Однако „нет, – говорит он, – я должен быть жестоким, злым, ядовитым публицистом“. Но в прекрасном сердце нет ни яда, ни злобы». А Тургеневу написал: «Я искренне признаюсь, что твой Потугин мне надоел. Зачем ты не забыл половину его болтанья». Уязвленный Тургенев ответил: «Тебе наскучил – Потугин, и ты сожалеешь, что я не выкинул половину его речей. Но представь: я нахожу, что он еще не довольно говорит, – и в этом мнении утверждает меня всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо». (Письмо от 10 (22) мая 1867 года.) А молодому критику Писареву признавался: «Быть может, мне одному это лицо дорого; но я радуюсь тому, что оно появилось, что его наповал ругают в самое время этого всеславянского опьянения, которому предаются именно теперь, у нас. Я радуюсь, что мне именно теперь удалось выставить слово: „цивилизация“ – на моем знамени, – и пусть в него швыряют грязью со всех сторон». (Письмо от 23 мая (4) июня 1867 года.) В правительственной прессе Тургенева обвиняли за то, что «оскорбил национальное чувство», что был «клеветником» и «лжецом», в том, что ничего не знал о России. «Знаю, что меня ругают все – и красные, и белые, и сверху, и снизу – и сбоку – и особенно сбоку. Даже негодующие стихи появились. Но я что-то не конфужусь». (Письмо к Герцену от 23 мая (4) июня 1867 года.) Некоторые критики сочли, что полемические дискуссии вредили сентиментальной интриге между Литвиновым и Ириной. Другие посчитали, что писатель выдохся и что его новый роман возвращался к эстетике сороковых годов.
Среди хулителей «Дыма» одним из самых непримиримых был Достоевский. В течение длительного времени он вынашивал болезненную неприязнь к Тургеневу. Он не мог выносить безвкусной любезности, вежливой снисходительности этого высокого, вялого (мягкого) барина. Чтение «Дыма» оскорбило его патриотические чувства. Однако он не забыл, что был должен пятьдесят талеров писателю. Будучи проездом в Баден-Бадене, он решил по совету жены нанести визит Тургеневу. Однако не для того, чтобы вернуть ему долг – он окончательно проигрался в рулетку, – а чтобы сказать, что рассчитывает вернуть его в ближайшие дни. С самого начала встречи разгорелся спор. «Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но, боже мой: деизм нам дал Христа, – напишет Достоевский своему другу Майкову, – т. е. до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный! А что же они-то – Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские – нам представили? <<…>> Они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет?» Что особенно раздражало Достоевского, так это, говорил он, подчеркнутое презрение Тургенева к России. «<<Он>> говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая, – это цивилизация и что все попытки руссизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. „Для чего?“ – спросил он. „Отсюда далеко, – отвечал я. – Вы наведете на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то право разглядеть трудно“. Он ужасно рассердился. Видя его таким раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностью сказал ему: – „А ведь я не ожидал, что все эти критики на вас и неуспех „Дыма“ до такой степени раздражают вас; ей богу, не стоит того, плюньте на все“. – „Да я вовсе не раздражен, что вы“, – и покраснел». Достоевский добавлял: «Но, ей богу, я не в силах: он слишком оскорбил меня своими убеждениями. <<…>> Но нельзя же слушать такие ругательства на Россию, от русского изменника, который мог бы быть полезен. Его ползанье перед немцами и ненависть к русским я заметил давно. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходят единственно от неуспеха „Дыма“ и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее». (Письмо от 16 августа 1867 года.)
Мужчины холодно расстались. Достоевский вернулся к себе, довольный тем, что столкнул в грязь этого знатного барина, утратившего связь с родиной. Вне всякого сомнения, в своем докладе Майкову он ради забавы преувеличивал антирусские речи Тургенева. Тургенев, равно раздраженный упрямо славянофильской, подчеркнуто православной и мессианской позицией Достоевского, позволил себе увлечься желанием противоречить ему на каждом слове. Как бы там ни было, письмо к Майкову получило в России досадную огласку. Некоторые его пассажи были переписаны адресатом и переданы Бартеневу, редактору журнала «Русская старина», с предложением «сохранить документ для потомков». Поднятый по тревоге Анненковым, Тургенев написал Бартеневу письмо-протест: «Я вынужденным нахожусь объявить с своей стороны, что выражать свои задушевные убеждения перед г. Достоевским я уже потому полагал бы неуместным, что считаю его за человека, вследствие болезненных припадков и других причин, не вполне обладающего умственными способностями; впрочем, это мнение мое разделяется многими другими лицами. Виделся я с г-ном Достоевским, как уже сказано, всего один раз. Он высидел у меня не более часа и, облегчив свое сердце жестокою бранью против немцев, против меня и против моей последней книги, удалился. <<…>> Я, повторяю, обращался с ним, как с больным. Вероятно, расстроенному его воображению представились те доводы, которые он предполагал услыхать от меня, и он написал на меня свое… донесение потомству. Не подлежит сомнению, что в 1890 году и г-н Достоевский, и я – мы оба не будем обращать на себя внимание соотечественников; а если мы и не будем совершенно забыты, то судить о нас станут не по односторонним изветам, а по результатам целой жизни и деятельности». (Письмо от 22 декабря (3) января 1868 года.)
Даже близкие друзья Тургенева не одобрили обвинения, содержащегося в «Дыме». Дорогой Фет, собрат по охоте и фантазиям, писал Толстому: «Читали ли вы пресловутый „Дым“? <<…>> <<Он. – А.Т.>> состоит из брани всего русского, в минуту, когда в России все стараются быть русскими. В России – где все глупо и гадко и надо все гнуть насильно на иностранный манер». (Письмо от 15 (27) июня 1867 года.) А Толстой, обрадовавшись такому поражению собрата, ответил: «Я про „Дым“ думаю то, что сила поэзии лежит в любви – направление этой силы зависит от характера. Без силы любви нет поэзии. <<…>> В „Дыме“ нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому, и игривому, и потому поэзия этой повести противна». (Письмо от 28 июня (10) июля 1867 года.) Русские, жившие в Германии, равно сдержанно встречали автора «Дыма». «Со времени появления „Дыма“, – писал Тургенев Борисову, – здешние магнаты из россиян на охоту более не приглашают». (Письмо от 28 октября (9) ноября 1867 года.)
