Однажды мы с моим другом Шарлем Нестом из Шильтигхайма нашли способ время от времени улучшать наш обычный рацион. Мы обнаружили позади кухни сточную трубу. Повара выливали туда воду, оставшуюся от мытья котлов, в которой обычно ещё плавало несколько рыбьих голов. Растопырив пальцы, мы запускали руки в канаву, в которую стекала вода, вылавливали рыбные головы и жадно их проглатывали. Я поклялся Несту, что, вернувшись, всегда буду есть рыбу с головой! Через двадцать лет после войны я нашёл его. Первые слова, которые он произнёс, обращаясь ко мне, даже прежде чем меня поприветствовать, были: «Ну что, ты исполнил своё обещание?» Не надо было уточнять, о каком именно обещании он говорил!
Благоприятное впечатление, которое произвёл на нас лагерь по приезде, было сильно омрачено уже на второй день. Когда мы обустраивались в своём отдельном корпусе, мы вдруг услыхали эти омерзительные песни, которые нас заставляли петь в вермахте! В русском лагере — нацистские военные песни, возможно ли это? Вопят: «…und das heisst Erica!..Landser du alleine, sollst meine Freunde sein!..O du schoner Westerwald!..Heidi, heiho lala!» и т. д. («И ее звали Эрика… Ты один, молодой солдат, будешь моей радостью… О мой прекрасный Вестервальдский лес… Хайди, хейхо, ла-ла…») Мы выходим из казармы и видим группу пленных, орущих во всю глотку и марширующих в ногу через двор на ужин. Ими командует огромный тип весом килограммов под двести. Немец? Упрямый пруссак? Нет, поляк, но хорошо говорящий по-немецки. Поляки, будучи, как и русские, славянами, благодаря общности языков общались с ними гораздо легче. В Курске они занимали все важные должности, доверенные пленным. Конечно, самым всесильным в лагере после русского начальства был этот польский мастодонт, который, как многие подозревали, был добровольцем, а не призванным насильно. Мы познакомились с Антоном — так его звали — уже на следующий день, он должен был вести нас на обед. Он ждал на дворе перед нашим корпусом.
Как только мы собрались, он командует, естественно, по-немецки: «Смирно!» Никто не слушается. Потом: «В колонну по четыре!» Спокойно, не торопясь, мы строимся в четыре колонны. «Шагом марш!» Группа медленно трогается, строем, но не в ногу. «В ногу!» — орёт он. Безрезультатно. Дальше он решает, что если нас заставить петь, то мы будем вынуждены идти в ногу. «Запевай!» — и он сам запевает одну из тех надоевших немецких песен, которые мы слышать больше не можем, которые режут нам слух. Полное молчание! Красный от злости, он начинает выкрикивать немецкие ругательства, перемешивая их с польской бранью. Он кричит, что нас накажут, что нас лишат супа. Ничего не помогает, мы остаёмся немы, как карпы. В конце концов он вынужден сдаться, хотя и не забыв пообещать нам проблемы в будущем. А мы в это время, как обычно, едим свой суп. Вернувшись в расположение, мы решаем отправить двух наших товарищей делегатами к русскому начальству, чтобы попросить их не заставлять французов маршировать в ногу, отправляясь за супом под командой чужака, и особенно чтобы избавить нас от пения немецких военных песен, вызывающих столь плохие воспоминания. Мы выигрываем дело. На следующий день в час обеда Антон уже здесь, чтобы нас сопровождать, но не говорит ни слова. Мы дисциплинированно строимся в колонну по четыре, идём строем, но не в ногу, и приходим на кухню, где Антон приказывает поварам начать нас обслуживать.
Проходит неделя за неделей, всё такие же однообразные. В наших сердцах поселяется безнадёжность. К тому же никто больше не говорит об отъезде, о де Голле, об Алжире. Мы всё так же освобождены от работ и проводим дни в разговорах и воспоминаниях. Чтобы успокоить чувство голода, рассказываем друг другу кулинарные рецепты. В конце марта двор, который до сих пор был покрыт толстым слоем снега и льда, медленно превращается в большую грязную лужу. Когда мы его переходим, чтобы дойти до столовой, ноги утопают в грязи и воде до лодыжек. Но весна близко: увидим ли мы исполнение нашего самого заветного желания — уехать в Алжир и вступить в ряды войск Свободной Франции?
Я забыл рассказать обо одном мрачном эпизоде, о котором нельзя умолчать. На третий день после нашего приезда в лагерь команда человек в тридцать — только немцы, наших там не было — вышла из лагеря на работы, суть которых не была им известна заранее. Вернулись они вечером очень подавленные и рассказали нам о том кошмаре, который им пришлось пережить. Их миссия состояла в том, чтобы освободить и вымыть вагоны, из которых мы высадились за три дня до этого. С ужасом они обнаружили там не только тела своих товарищей, умерших в поезде в последнюю ночь путешествия, но и трупы тех, кто прибыл туда живым, но был настолько обессилен, что не мог встать и идти. Их просто оставили там умирать от голода и холода в открытых вагонах.
Пришла весна, выглянуло солнце, и вернулась хорошая погода. Нам больше не надо было ломать кровати, чтобы протопить барак, и мы могли выходить на улицу без шинели. Русские, которые увидели, что я хожу в старом свитере, изношенном до дыр, подарили мне немецкий китель, без сомнений, снятый с умершего пленного. Посередине двора, вполне уже просохшего, валялись обломки крыла самолёта, сбитого, по всей вероятности, во время советского контрнаступления прошлой осенью. В течение нескольких дней один пленный возился вокруг этих обломков, пытаясь оторвать куски алюминия. Это был один вежливый и симпатичный немец, очень одарённый и искусный мастер, который превращал обломки металла в высоко ценимые его товарищами вещи. За порцию табака — каждые две-три недели нам выдавали немного mahorka — он делал для них пепельницы, ручки для ножей, ложки. Он украшал их гравировкой с помощью отвёртки, которую неизвестно где раздобыл и которая служила ему резцом. Он с лёгкостью согласился принять и мой заказ и за махорку, которую выдали нам накануне, на следующий день сделал мне прекрасную ложку, отполированную до блеска и украшенную выгравированным посередине словом «Курск» и датой. Эта ложка служила мне в течение всего моего пребывания в плену, и несмотря на бесчисленные обыски, я смог её сохранить и привезти домой, хотя и разломанной на две части.
Ложка, сделанная для Шаоля Митчи в курском лагере
Наступил май месяц. Вечером, лёжа на голых досках, мои друзья, в подавляющем большинстве практикующие[45] католики, поют песни во славу Девы Марии. С огромным удовольствием я, неверующий, присоединяюсь к ним, распевая во всё горло:
Это месяц Марии, месяц прекрасный,
Деве любимой новую песню поём.
Никаких новостей для французов всё так же нет. Напротив, невзирая на свои обещания не посылать французов на работы, русское начальство собирает некоторых из наших товарищей в команду, которая должна помогать крестьянам в колхозе. Их работа будет заключаться в том, чтобы вскопать землю и подготовить её к севу. Во время коллективизации все старые деревенские поля превратили в огромное пространство, принадлежащее всем крестьянам деревни сразу и которое надо было обрабатывать с помощью тракторов, являющихся общественной собственностью. Обычно тракторов было совсем немного, поскольку некоторые трактора были сломаны, а запасные части достать было невозможно, не было топлива или, наконец, не хватало трактористов. Чтобы хоть как-то восполнить недостаток машин, привлекали дополнительную рабочую силу, и можно было увидеть парадоксальную картину: с одной стороны огромного поля — пять или шесть тракторов с плугами, а с другой — две-три сотни сельскохозяйственных рабочих, выполняющих ту же самую работу с помощью лопат!
