морскую воду перед телекамерами, чтобы растормошить сонные новогодние теленовости. Но это происходит на той стороне, в открытом море, на берегу Адриатики. На этой стороне Лидо еще полвека назад проводились тренировки и соревнования по плаванию в таких выгородках, которые назывались «бассейнами»: в действительности это были простые прямоугольники, огороженные в воде лагуны, на Дзаттере и возле железнодорожного вокзала.
В конце XIX века воды каналов казались Ги де Мопассану «мерзостными»; он писал, что по вине каких-то шутников-инженеров, венецианцы вынуждены плавать по своим же сточным канавам.
Кому верить? Была ли вода когда-то чище? Станет ли она чище?
Весной 2020 года, во время самоизоляции, связанной с противодействием распространению вируса COVID-19, снимки каналов Венеции, вновь ставших прозрачными, обошли весь мир. Для многих они стали символом экологического искупления. Значит, изменение курса возможно. На самом деле вода стала прозрачной, потому что стало курсировать меньше моторных судов. Их гребные винты взбалтывают грязь, осевшую на дне каналов, частицы грязи остаются во взвешенном состоянии и мутят воду. Ты останавливаешься понаблюдать за проплывающими мимо моторками. Они вздымают клубящиеся подводные массы в каналах, меловые кучево-дождевые облака, погруженные в солоноватую зеленцу, пытаются имитировать образование облаков на небе.
Тебе хочется почувствовать Венецию на себе, на своей коже. Почувствовать ее своей. Но чья она, Венеция? Кому она принадлежит? Тому, кто побывал в ней день-другой? Кто приезжает сюда на работу? Местным жителям? Всем и никому?
Если ты проведешь в городе несколько дней, то познакомишься с отдельными категориями венецианцев. Это не социологические категории, а внутренние.
Аристократ. Хотя он отнюдь не знатен и родился в простой семье, будучи венецианцем, он убежден, что выше всех остальных, в частности выше всех жителей Венето только потому, что живет в Венеции. И как истинные аристократы, он приобрел это превосходство не за счет личных заслуг. Он получил его по наследству от своих предков. Они, надо отметить, основали город не для того, чтобы спастись от варваров, как ошибочно утверждают историки, а чтобы держаться подальше от венетийцев, которых он терпеть не может. Они слишком грубые, слишком пошлые – такая треш-версия венецианцев. В его глазах блещет искорка. Она словно говорит: «Ничего не поделаешь, так уж вышло, ты не виноват, что неполноценен». Он неотразимо обаятелен, но лишь на какое-то время, пока не становится отталкивающим. Даже когда он внушает трепет, возникает ощущение, что это самозванец. Совсем как настоящие аристократы.
Привилегированный. Он должен постоянно доказывать, что стоит больше жителей любого другого города. Его считают приспособленцем, паразитом, эксплуататором ископаемой славы. Он никогда не сможет быть достойным города, в котором живет, если только не построит лучший, что весьма маловероятно. Его комплекс вины будит в нем добрые намерения, которые неотделимы от досады: «Я не смогу построить новую Венецию, так хотя бы попытаюсь сохранить эту. Я докажу, что без меня она погибнет. Я унижу этот город, вечно подавлявший мою ничтожность своим величием, и тем самым спасу его».
Меланхолик. Его удел – сохранять, защищать уже существующее, не имея возможности добавить что-то свое к тому, что уже есть. Мало того, он знает, что и это обречено на упадок, поскольку город хрупок, и рано или поздно сгниет, рассыплется, рухнет. Он не в состоянии наслаждаться тем, что открывается его взору, ведь его телодвижение не касается того, что перед ним: он постоянно осознает его бренность. Поэтому его взгляд видит призраки, только призраки. Даже когда он устремлен на тебя, он смотрит как бы сквозь пелену, полупрозрачные занавески. Он пронзает стены, потому что для него они уже рухнули. Он заставляет почувствовать себя смертным и вызывает прилив жизненных сил, неудержимое желание получать наслаждение.
Ироничный. Он прекрасно осознает свою неадекватность. Что бы он ни делал и ни говорил, он никогда не сможет сравниться с тем, что его окружает. Венеция всегда будет превосходить его. В то же время, что бы он ни делал или говорил, он несет с собой то, что его окружает (Венецию). Он выражается отрывочно, намекая при этом на целое (Венецию). Поэтому он избавлен от необходимости произносить высокопарные слова или совершать многозначительные поступки. Об этом позаботится фон, этим займется сам город. Так что он может предаваться остроумным суждениям, то есть измерению несоразмерности себя и Венеции. Это не вызывает у него мучений, это его развлекает. В отличие от жителей Венето, он не страдает комплексом непорочности. Он своеволен, потому что город предоставляет ему свободу служить хоть лакомой приправой, хоть усилителем вкуса: ему не нужно готовить и подавать блюдо, обед готов, Венеция уже подана к столу, осталось только присыпать ее остроумными специями.
Открытый. Он подставляет лицо взглядам десятков разных культур, тысяч глаз, которые буквально вылепливают его внешность. Его кожа – результат миллионов взглядов, и все они обращены на него с разных антропологических точек зрения. Его лицо воплощает не личность (изнутри наружу), но воздействие, сумму неосязаемого давления (извне внутрь): это лицо, ограненное глазами, придавшими ему форму, словно бесконечная косметическая операция, где скальпели – это взгляды. Эта глиняная статуя еще свежая, ее непрестанно моделируют американские, немецкие, русские, индийские, китайские взгляды. Кожа ее лица влажная, и дело не в земноводных выделениях грязевых лагунных отложений, а в том, что ее постоянно замешивают на глазных каплях миллионов туристов. Его можно назвать и космополитом, и не потому, что он живет во всем мире, а потому, что весь мир живет в нем. Его взор густо усеян всеми приставшими к нему крапинками. Порой он тяжел и глубок, порой прозрачен, крайне легок, лишен собственной индивидуальности, поскольку должен вмещать в себя одну за другой все индивидуальности, проходящие перед ним.
Выживший. Он считает себя вымирающим видом. Жителей города насчитывается несколько десятков тысяч, их все меньше и меньше. Это приводит его в трепет, он считает себя ценным, поскольку становится раритетом. Пусть город опустеет! Пусть число жителей сократится до нескольких сотен! Тогда он станет еще незауряднее. Если ты чужак, он смотрит на тебя так, будто обязательно должен тебя заинтересовать, даже пленить, будучи венецианцем. Если ты венецианец, то для него ты скорее конкурент, чем сообщник, доля процента, снижающая его статистическую ценность. Он желает, чтобы ты исчез, не важно, будет ли это отъезд или кончина, лишь бы ты убрался с его пути, оставив его Единственным Настоящим Венецианцем.
Настоящий. Всего этого он не осознает. Он говорит только на диалекте; итальянский для него иностранный. Он на нем так – балакает, перетирает, мельчит. Его кожа – это фрагмент города, потому что он и есть
