город, он входит в него, он – часть его, как часть стены, камня, или, скорее, статуи. Да, он – живая статуя, и как таковая, в качестве статуи, происходит из глубин прошлого, хотя сам целиком на поверхности, в неведении о себе, потому что материал, из которого сделана его статуарная внутренность – такой же, как и его кожа. А его кожа – это часть сценографии, ее живая часть. Он словно вырезанный из фона контур: тот ходит, говорит и весело поглядывает на тебя.
А я? Что я чувствую по отношению к перечисленным типажам? Я узнаю себя во всех этих категориях и не узнаю ни в одной.
Последний раз я переезжал несколько лет назад. Я поселился в этой квартире на четвертом этаже напротив канала. Стояло серое февральское утро, небо было того же того же цвета, что и мостовая. Грузчики прибыли на широкой тяжеловесной барке. Они выгрузили мебель на риву и доставили ее наверх с помощью подъемника. Закрепили на земле телескопический пандус, такой вертикальный рельс, который используется, когда в доме нет лифтов или достаточно широких лестничных проемов для габаритных грузов. Книжные шкафы, кроватные каркасы, все предметы обстановки были размещены на платформе, прикрепленной к рельсу. Платформа поднималась, медленно покачиваясь. В дом мебель внесли через окна. Грузчики подняли ее, расставили по комнатам и собрали за несколько часов. В конце дня, после их ухода, я взглянул на обступавшие меня стены. Я возбужденно переходил из комнаты в комнату: «Отныне мы будем здесь есть, спать, просыпаться! Мы будем просыпаться здесь!» Я спустился купить бутылку просекко, чтобы обмыть переезд. Когда я открыл дверь подъезда и вышел на улицу, то увидел мужчину и женщину, которые тоже закрывали узкую дверь соседнего с нашим подъезда. «Мои новые соседи!» – взволнованно подумал я. Я вступал в новую полосу жизни. Шагнув вперед, я приостановил их с радостной улыбкой, представился и сказал: «Надеюсь, грузчики вас не побеспокоили».
Мужчина и женщина с любопытством посмотрели на меня.
«С сегодняшнего дня я живу здесь!» – объяснил я.
Они переглянулись. «Простите?» – сказали они. Они говорили по-английски.
Только тогда я понял, что это туристы. Наверное, снимают квартиру, остановились на несколько дней в соседнем доме.
Казалось бы, недоразумение. Но нет: я правильно сделал, что представился в качестве аутсайдера по отношению к ним. Сам того не ведая, я поступил самым уместным образом, ближе всего подошел к истине. Настоящими жителями этого квартала были они, пусть даже они проведут в Венеции лишь один уик-энд за всю свою жизнь.
Я живу рядом с туристами. Я не просто встречаю иностранцев на улице. Туристы – мои соседи по дому. Я живу здесь постоянно, я всегда один и тот же. Они вечно меняются, они никогда не бывают одинаковыми. Мое постоянство соседствует с их изменчивостью. Жизнь распорядилась так, что я нахожусь рядом с безостановочно чередующимися людьми. Я живу в обстановке непрерывных перемен. Я питаю иллюзии, будто укоренился в Бытии, а сам лишь квартирант Cтановления.
Значит, Венецию действительно населяют одни туристы? Посмотри на них. Они приезжают, бродят по городу, едят, покупают следствия того, чего сами же являются причиной, сталкиваются с затвердевшим отражением самих себя. Повсюду множатся рестораны, бары, отели, владельцы съемных квартир, магазины безделушек и контрафактных сувениров, существующих только потому, что существуют туристы. Они с Венецией отражаются друг в друге как в зеркале. Вот такая поверхностная экономика, словно из всего тела Венеции только кожа является жизнеспособной и здоровой. Вследствие этого притупляется и венецианская смекалка: зачем ломать голову над новыми продуктами и услугами, если достаточно продавать бутерброды, и деньги сами поплывут тебе в карман?
Город выбрался на поверхность, полностью осев на эпидермисе. Это не новое явление. Как ты уже видела, перемены уходят корнями в семнадцатый и восемнадцатый века. Венеция перебирается от мышц к коже, целиком вылезает наружу и продает свою наружность; мало-помалу она становится чистым образом.
Развлечения, зрелища, удовольствия. Этот город одним из первых в Европе ввел моду на кофе. Здесь впервые частные предприниматели стали взимать плату за посещение оперы, «Андромеды», в театре Сан-Кассиано. В начале XVIII века Вивальди и другие композиторы сочиняли оперы, действие которых происходило в Греции и античном Риме, в Мексике времен ацтеков, в сказочных царствах Востока; оперы о средневековых рыцарях. Развлечения устраивались на любой вкус. Открывались общественные игорные залы для поддержания государственной казны. Изысканные ресторации, театр, опера, публичные дома, музыкальные школы при сиротских приютах, где лучшие композиторы работали для самых искусных оркестров того времени. Продавались дорогие товары, шелка, роскошные ремесленные изделия. Помимо этого, как я уже говорил, период карнавала служил не только для поддержания праздничного настроя венецианцев; он привлекал богатых иностранцев, побуждал их входить в издержки, устраивать приемы и вечеринки, а при желании – играть в азартные игры и увеселяться инкогнито, транжирясь под личиной маски, оставляя в городе как можно больше денег.
Иностранные путешественники возвращались домой с картинами и гравюрами, изображавшими город, не только ведутами и пейзажами, но и парадными портретами его правителей. Они покупали живописные ракурсы и панорамы, а также сцены, на которых политические ритуалы, дожеские процессии были уже не грозной демонстрацией силы, а безобидными парадами, экзотическими обычаями старой ослабевшей державы. Такие можно было повесить среди прочих сувениров, между гравюрой с татуированным аборигеном и вещицей в стиле шинуазри. В XVIII веке Венеция больше никого не пугает, это эксцентричная диковинка, «прелестная нелепость», словами Вольтера.
Каналетто предвосхитил появление плаката и открытки. Венеция продает собственный образ. Постепенно город привыкает к тому, что не выражает что-то новое, что-то отличное от себя: он вольготно устроился на своем названии. Город понимает, что одного слова «Венеция» достаточно, чтобы произвести впечатление. Не стоит придумывать другие слова, новые фразы, темы, образы, предложения. Довольно повторять до изнеможения: «Венеция, Венеция, Венеция». Мир это устраивает. Тебя слушают заворожённо.
Соблазн жить на ренту велик, и Венеция поддается ему, становясь своей противоположностью, источником новизны и авангарда. Под конец XIX века она изобретает биеннале современного искусства, а в 1930-е годы – кинофестиваль, даже Международный фестиваль киноискусства, который официально установил, что кино – тоже искусство.
Столетие назад Первая мировая война прервала поток туристов, разорила местные фабрики; в течение нескольких месяцев в городе царил голод. Тогда горожане занялись самокритикой и поняли, что слишком многое исходило из единственного источника дохода – «индустрии пришлых». Так они ее и называли в те годы на митингах и в газетах. «Индустрия пришлых» – крайне сочное выражение: ты словно видишь, как пресс-формы штампуют туристов из плоти
