Начинается съемка очередного эпизода. На площадке Нонна Мордюкова, Василий Шукшин, Юрий Никулин, актеры, солдаты. Горят кинопрожекторы. Режиссер дает команду. Камера включена. Съемка продолжается.
Уезжая из Мелологовского, я останавливаюсь на вершине холма и обвожу хутор прощальным взглядом. Висит белая завеса пыли, поднятой в воздух танковыми гусеницами. Всполошенная взрывом, мечется над хутором стая голубей. Голуби не привыкли к взрывам. А люди уже отвыкли. Но люди помнят. И земля тоже помнит.
Сергей Балатьев, Илья Эстрин
Апрель, 1975 год
Автобус с киносъемочной группой Центрального телевидения выехал на необозримые донские степи, Базковское взгорье.
…Впереди за сверкающим стременем Дона белеет Вешенская – станица, которую теперь знает весь мир. Вниз по течению Дона в голубой дымке – хутор Лебяжий. В начале 30-х годов здесь создавал первые колхозы Андрей Плоткин. Еще правее, дальше на юг, виднеется хутор Андроповскнй, где жил двадцатипятитысячник, краснопутиловский слесарь Баюков. Дела Плоткина и Баюкова, их героическая борьба в трудные годы коллективизации послужили Михаилу Шолохову материалом для создания образа Семена Давыдова.
Об этом мы думали по пути в Вешки и, конечно, в разговоре с писателем спросили, можно ли сейчас встретить на улицах Вешенской прототипов героев его книг.
– Да поискать – найдете, если поискать-то, – ответил улыбаясь, Михаил Александрович. – Кстати, здесь осталось несколько человек, двадцатипятитысячников, работавших председателями колхозов еще в те времена, в те славные времена. А какова была бы дальнейшая судьба Давыдова, Нагульнова? Война пришла, когда они были бы еще молоды. Ясное дело, армия, фронт. Это люди определенной судьбы – все они сражались за Родину.
…Мы очень волновались, когда впервые подходили к дому Шолохова, знакомому по фотографиям. С чего начать разговор? Что спросить?
Первые слова Михаила Александровича рассеяли все волнения, неуверенность в себе.
– Как доехали, как устроились? – крепко пожав нам руки, спросил он. – Чего вы от меня хотите?
Мы рассказали о готовящейся юбилейной передаче и высказали желание, чтобы в ней участвовал и сам юбиляр.
– Хотите знать, что я думаю о своем юбилее? – вдруг спросил Михаил Александрович. – Вы когда-нибудь видели старика крестьянина? Вот сидит этакий старик на завалинке или на скамейке около дома, некогда сильные руки безвольно опущены на колени, спина согбенная, взгляд потухший – вот вам живописный портрет юбиляра. Не обязательно крестьянин. И рабочий, и интеллигент – все одинаковы в этом возрасте, когда семьдесят. Старость ведь не щадит, как и смерть, ни полководцев, ни рядовых. Что ж, невеселая дата в общем-то. Вот с таким настроением я и иду к, казалось бы, такому знаменательному событию.
Михаил Александрович говорит это, улыбаясь, вставляя сигарету в мундштук. И вопросительно смотрит на нас своими ясными, с голубизной глазами: что вас еще интересует, спрашивайте? Еле слышно стрекочет кинокамера, из соседней комнаты доносится пение птиц, которых в доме много.
– Что сформировало вас как художника и как человека?
– Ну, какие этапы? Младость, эпоха гражданской войны и последующие годы, когда хотелось писать и думалось, что без меня никто об этом не расскажет. Было такое наивное представление о писательском ремесле. Это больше всего и помнится. Затем пора зрелости. Это «Поднятая целина». Вот теперь – «Они сражались за Родину».
Мы спросили Михаила Александровича, какое из его произведений для него самое дорогое.
– «Тихий Дон», конечно. И вот почему: я был молод, работалось с яростью, впечатления свежи были. И лучшие годы взросления были отданы ему. Ну, кроме этого, все-таки работал над «Тихим Доном» с двадцать пятого по сороковой – пятнадцать лучших лет. Видимо, поэтому все это ближе и дороже…
Не могу не рассказать о курьезном таком эпизоде. Одного из героев, малозначащее лицо по кличке Валет, я похоронил и даже часовенку ему поставил с трогательной надписью: «В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата». Это друг Кошевого, Валет. И вдруг уже после войны появляется этот Валет: живой, здоровый, постаревший. Оказывается, я плохо проверил. Его не зарубили, не убили по дороге, а арестовали только. И он остался живой. Так бывает..
В перерыве между съемками мы выходим на веранду. Михаил Александрович жадно затягивается сигаретой. Его глаза чуть прищурены, от их уголков расходятся стрельчатые лучики морщинок. Сетует на раннюю весну, опасается, не отразится ли это на урожае.
– Вы спрашивали, почему стал писателем или как стал писателем? – загасив сигарету, говорит Михаил Александрович. – Надо иметь в виду, что формировался я и отроческие годы мои прошли в разгар гражданской войны. Тема была на глазах, тема для рассказов, очерков. Трагедийная эпоха была. Требовалось писать, больно много было интересного, что властно требовало отражения. Так создавались «Донские рассказы». Что касается «Тихого Дона», то это иное дело. Можно сказать, он рос из «Донских рассказов».
Михаил Александрович секунду помолчал, словно что-то вспоминая, и опять продолжал:
– Отроческий взгляд – самый пытливый взгляд у человека. Все видит, все приметит, узнает, везде побывает. Мне легко было, когда касалось фактического материала. Трудности пришли потом, когда надо было писать и знать историю гражданской войны. Тут уже потребовалось сидение в архивах, изучение мемуарной литературы. Причем не только нашей, но и эмигрантской, в частности очерков «Русской смуты» Деникина. Затем знакомство с казаками, участвовавшими в этой войне. Сама профессия моя до писателя – учитель, статистик, продовольственный работник – знакомила меня с огромным количеством людей… Разговоры, воспоминания участников – так слагался костяк. А бытовая сторона, она ведь тоже наблюдалась, потому что жил я в разных хуторах. Мне даже ничего не стоило, скажем, второстепенных героев назвать своими именами.
…Мне кажется, что писателям тех лет было значительно легче, чем нынешним писателям, потому что тогда все это ломилось в глаза, трагедийное, героическое. Сейчас писателю труднее найти героев – в буднях. Тогда подъем, война – все это был сгусток такой. Ну, каждому свое, каждой эпохе свой писатель. У каждого писателя есть свои трудности. И дело в том, как писать и как преодолевать эти трудности. Это дело опыта, таланта и умения…
Нет, пожалуй, дома в станице Вешенской, в котором не было бы телевизионного приемника, стоит телевизор и в доме Шолохова. Как относится писатель к телевидению?
Этот вопрос нам хотелось задать Михаилу Александровичу, но мы все время откладывали и наконец решились.
