Я посмотрела безучастным взглядом на эти тридцати— и пятидесятирублевые бумажки. На что мне деньги? Задержавшись на секунду, медленно побрела дальше.
Но вот мы добрались до щели в отвесной скале: действительно, она была настолько узкой, что даже я при всей своей скелетной худобе смогла проползти в ней, лишь вытянувшись во весь рост, прижимаясь к камням и по-змеиному извивая тело.
Постепенно обрыв стал понижаться. Перед нами открылся широкий пляж из мелкого бархатистого песка, здесь обрыв почти сходил на нет. Наверху стояли немцы. Мы подошли к этому месту. Сразу же двое гитлеровцев уцепились за мою тонкую, как палочка, руку, на которой беспомощно болтались часы. Каждый из них хотел первым расстегнуть ремешок, но это им никак не удавалось, они мешали друг другу. Наконец, они сорвали часы, отошли на шаг в сторону и с жадным любопытством стали рассматривать добычу. Таким же точно образом была «обработана» и Лида двумя другими солдатами.
Я шагнула вперед, но один из мародеров, ограбивших Лиду, потянул меня сзади за пальто. Я зашаталась и чуть не упала, так как едва держалась на ногах.
Он похлопал меня по бокам, ощупывая, не скрыто ли что-нибудь под платьем, и, к моему счастью, не наткнулся на пакет с документами и деньгами, которые были привязаны к талии.
Убедившись, что содрать больше нечего, гитлеровцы толкнули нас вперед и отвернулись.
Люди с батареи постепенно попадали в плен или гибли в ее подземельях и пещерах под скалами.
Наташа позже рассказала мне о судьбе Цветкова.
Это было к вечеру 10 июля. Начало темнеть, когда пленных построили возле батареи. Перед строем стал немец и спросил по-русски:
— Есть среди вас капитан Цветков?
Он тут же назвал еще двух человек: военного инженера и комиссара, фамилии которых Наташа не запомнила. Она стояла между капитаном Цветковым и военным инженером. Все молчали.
— Меня, оказывается, здесь знают, — тихо сказал Цветков, а затем заявил громко: — Я капитан Цветков.
Назвали себя и военный инженер и комиссар. Их вывели из строя, посадили в машину и увезли. Наташа, попавшая в Бахчисарайский лагерь, снова встретилась там с Цветковым, который сказал ей:
— Меня без конца допрашивают. Очевидно, расстреляют.
Больше Наташа его не видела. Через две недели ее освободили как гражданское лицо.
Так погибла гвардейская 35-я тяжелая морская батарея — последний оплот Севастополя — и с нею многие из тех, кто его защищал.
С именем этой батареи тесно сплелись прошлые годы моей жизни. Здесь я была на волосок от смерти, но зато суровые испытания дали мне силу ненависти, волю к борьбе. Отсюда начался трудный путь — дорога к подполью, возврат к Родине. И на всем этом пути мне часто приходилось слышать имя 35-й батареи: фашисты повторяли его со злобой и не могли понять «бессмысленной», как они считали, борьбы ее защитников. А в крымских городах и деревнях имя 35-й батареи являлось синонимом стойкости и мужества, оно вызывало восхищение.
Если вы подойдете к молчаливому холму на мысе Херсонес, где тишину теперь нарушает лишь плеск волны да крики чаек, — остановитесь. Снимите фуражку и склоните голову… Здесь сражались герои!
Часть вторая
ИЗ СЕВАСТОПОЛЯ В БАХЧИСАРАЙ
Шагах в пятидесяти от обрыва, среди уцелевших деревьев, были раскинуты палатки немецкого лагеря. Первое, что привлекло внимание, это снижавшийся самолет: белый с черной свастикой, похожий на огромного комара. Он садился на наш аэродром. Тошно было смотреть, я отвернулась.
Как только мы приблизились к лагерю, немец, сидевший возле палатки, знаком приказал подойти. Он взял у Лиды портфель, вытряхнул на землю все содержимое и стал медленно и деловито перебирать вещи. Лиде отдал катушку ниток, губную помаду, остальное взял себе. Мы молча стояли перед ним. Покончив с «сортировкой», немец махнул рукой: мол, идите.
Мы бродили между палаток, не зная, что же делать дальше. Но это продолжалось не более пяти минут: солдат с автоматом на ремне начал бегать по лагерю и с остервенением, ударами сапога сгонять всех военнопленных в одно место. Мы с Лидой и Женей поспешили туда же — к военнопленным.
Нас согнали на открытое место перед лагерем. Мы легли на горячий, мягкий песок, из которого торчали пеньки виноградных кустов. Только по ним и можно было судить о том, что здесь недавно зеленел виноградник подсобного хозяйства батареи. Часовой уселся на маленьком холмике, поставив автомат между ногами. Очень молодое белое и румяное лицо его было хмурым, он бросал вокруг злобные взгляды и походил на цепного пса. Равнодушная и апатичная, я сама не замечала, что где-то в глубинах сознания запоминается все: вражеский самолет на нашем аэродроме, удары сапога, жестокая ненависть фашистского солдата к военнопленным… И это только начало!
Во время обеда принесли несколько мисок с чечевичным супом и немного сухарей. Маленький Женя с жадностью поел, а я с трудом проглотила две-три ложки и отдала мальчику остальное. Мне все еще не хотелось есть, а только пить, без конца пить.
Здесь же с нами в лагере находилась годовалая девочка. Бойцы нашли ее под скалами сидящей между трупами убитых отца и матери. Она была слишком мала и ничего не понимала, а потому не плакала.
Ко мне подошел какой-то пленный и тихо сказал:
— Не сидите здесь, бегите. Вы женщины, вам это сделать легче. Через ту горку уходите в город.
Чужая воля, чужой разум толкали меня к действию, пробуждали к жизни. Я встала и подошла к пригорку, где сидел часовой. Жестами объяснила, что мы хотим пойти к Соленой бухте умыться. Гитлеровец резко мотнул головой в знак отказа. Я отошла и снова улеглась на песок. Через некоторое время часового сменили, я обратилась с той же просьбой к новому, имевшему менее свирепый вид, но и он отрицательно покачал головой, сказав:
— Оффицир, оффицир.
Однако на этом я не остановилась, как не останавливается в своем полете камень, брошенный чьей-то рукой. Подождем, пока сменят и его.
Вдруг я увидела сослуживца моего мужа, старшину Хренкина. Совсем недавно мы обедали на камбузе 35-й батареи. Тогда Хренкин много и оживленно говорил, был любезен. Конечно, теперь не до любезностей, однако Хренкин и сейчас чрезвычайно оживлен: он и какой-то краснофлотец лебезят перед немцами, прислуживают им, чистят их оружие, куда-то свободно уходят.
Невольно мне вспомнились рассказы Хренкина о том, как богато жили когда-то в деревне его родители. В ту пору слова эти прошли мимо моего сознания, но сейчас я подумала: наверное, Хренкин из кулацкой семьи. Старшина Хренкин меня не узнает. Разве я так изменилась, что и узнать нельзя? Глядя на Лиду, вижу себя, как в зеркале: коричневые запекшиеся губы, слой грязи покрывает худое, землистое лицо, А мое легкое, прозрачное платье в оборках — оно похоже, на кусок тряпки для мытья пола. Трудно Хренкину узнать жену своего бывшего сослуживца Бориса Мельника, однако остальные-то меня узнают! Узнают герои, защитники Севастополя, а не такие, как Хренкин. Он тоже не замечает соотечественников, думает, что это собаки, с которых скоро сдерут шкуру, а Хренкин и его помощник не хотят на живодерню! Они изо всех сил стараются доказать, что относятся к породе послушных псов и могут еще пригодиться новым хозяевам…
