школьную программу.
– Парамонов, – говорил Довлатов, – обладает редкой чертой: интеллектуальной щедростью.
Такой комплимент надо понимать буквально. Борис любит и умеет делиться знанием. Отсюда его наиболее бесспорная и долгоиграющая книга. “Мои русские” универсальна, доходчива, незаменима. Она рассчитана на всех: своих и иностранцев, ученых и школьников, правых и левых, славянофилов и западников.
Это альбом портретов выдающихся русских людей: цари и вожди, поэты и купцы, либералы и охранители, лирики и циники, злодеи и гении. В книге больше 120 лиц, точнее – профилей, ибо биографический жанр в исполнении Парамонова приобретает медальный облик. Каждый тут вырезан так, что не забыть, не спутать.
Парад индивидуальностей объединяет дерзкое название. “Мои русские” надо понимать как “Мой Пушкин” Цветаевой. Так и есть. Книга получилась даже не субъективным, а интимным обзором персонажей отечественной культуры, “русскость” которой автор смакует и утрирует. И это приоткрывает сокровенный смысл парамоновского творчества. Его цель заключается в том, что приобщить читателей, как российских, так и чужестранцев, к чисто русскому уму и характеру.
21 мая
Ко Дню основания ФИФА
Футбол – единственная мировая религия, которой всех удалось обратить в свою веру, обычно без войн и почти без крови. Перед футболом все равны, словно Давид перед Голиафом. Поэтому и география футбола причудлива, как история играющих в него стран. Только на зеленом поле Голландия – все еще великая держава, в которой когда-то не заходило солнце.
Безразличие к масштабу поднимает футбол над миром – как бога. Поклоняться ему могут все, кто хотят, а хотят все, кто могут. Об этом мечтали фанатики, но зря: на земле никогда не было одной религии – кроме футбола. Простая, дешевая, общедоступная и понятная, эта религия не боится соперников, ибо каждому разрешает молиться себе по-своему. Так, захватив планетарное сознание, бог футбола стал его хозяином.
Чтобы оказаться мировой, религия не обязательно должна обещать больше, чем давать. Не стоит забывать, что вера отнюдь не всегда подразумевает благую весть о загробной жизни. Будда о ней молчал, и Конфуций, и Ветхий Завет. Бывает и такая религия, которая учит другому. Указывая альтернативу будням, она вносит в нашу обычную жизнь сверхъестественное измерение.
При этом футбол – еще и сугубо национальная игра, и в этом он идет поперек глобализации. Чем меньше смысла остается в государственных границах невоюющих стран, тем круче страсти на поле, где игроки делают вид, что политические карты означают то же, что прежде. Футбол возвращает нас к эпохе геральдических битв. Своими победами и поражениями футболисты, как прежде рыцари, наполняют тающую на глазах историю. Сменив военную форму на спортивную, футбол оправдывает патриотический раж. Каждая страна, часто сгрудившись в своих столицах, ждет гола, словно телеграммы с неба.
Другими словами, футбол – религия одновременно универсальная и национальная. Он умеет объединять разделяя. Футбол предлагает земному шару свою веру, не требуя отказаться от племенных суеверий, вроде крикета, бейсбола и хоккея с мячом. Терпимость, покладистость и простота догм, которые знает каждый первоклашка, и делает футбол абсолютно незаменимым и бесконечно влиятельным.
21 мая
К Международному Дню чая
Чай в трактовке Вильяма Похлебкина, заново научившего всех его пить, превращался в микстуру утонченного и углубленного наслаждения. Не смешиваясь с едой и отделяясь от нее, он обещал времяпрепровождение особого статуса и медитативной сосредоточенности.
Уже этим чай отличался от водки, которая отрывает нас от будней, земли и материи, чтобы перенести в иной план бытия, завершив перемещение дракой, забытьем или вытрезвителем. Если водка подчиняет пьянку аристотелевской поэтике – с началом, серединой и концом, то чай избегает развития и никуда не ведет: ты уже здесь.
“Нирвана – это сансара”, – поет Гребенщиков.
Чай действительно неразлучен с буддизмом, так как оба требуют нераздельного внимания, исключающего отличия главного от мелочей. Китайский чайник из неглазированной глины, поры которой хранят аромат всех предыдущих чаепитий. Ложка из любовно очищенного фамильного серебра. Чашка тонкого фарфора, бледные стенки которой ловят радужную игру напитка. Мягкая, фильтрованная (а лучше – талая) вода, доведенная до предпоследней степени кипения.
Чай, конечно, тоже не лишний. Раньше хорошим считался один, “со слоном”. Теперь я полюбил все остальные сорта. Разный, как вино, чай, как оно же, облагораживает дружбу. Влияя исподволь, он подбивает говорить обиняками, смотреть на вещи в профиль, мерить время паузами и сочинять стихи без рифмы. Властно и незаметно, словно времена года, чай учил альтернативному (хотя бы по отношению к водке) сознанию. Так он спас нас от беспробудного пьянства, в которое легко было впасть от беспомощного безделья, мучившего всех в поздний застой. Чайная церемония за столом без бутылок под негромкую беседу без грубых шуток располагала к тому задушевному общению, что отдаляет мир, позволяя его увидеть промытыми чаем глазами.
22 мая
Ко дню рождения Артура Конан Дойла
Цивилизованный мир – главный, но тайный герой Конан Дойла. Как Ленин, он торопился захватить все, что нас связывает: телеграф, почту, вокзалы, мосты, но прежде всего – железную дорогу. Холмс никогда не отходит далеко от станции, Ватсон не расстается с расписанием. Железная дорога – кровеносная система цивилизации. Делая перемещение бесперебойным, а остановки предсказуемыми, она покоряет пространство и время, укладывая стихию в колею прогресса. Сюда запрещен вход случаю, ибо он угрожает главной ценности XIX века – размеренности движения.
Железная дорога – перенесенное из истории в географию наглядное пособие по эволюции, страстную любовь к которой Конан Дойл разделял со своим временем. Секрет его завидного достоинства – в отсутствии квантовых скачков, экзистенциальных разрывов, с которыми уже примирился современный человек, выброшенный из лузы своей биографии.
Автор этой бильярдной метафоры толковал эволюцию не по Дарвину, а по Ламарку. Осваивая поэтику разрыва, Мандельштам мыслил опущенными звеньями. Пафос Конан Дойла – в демонстрации всех ступеней эволюции. Для этого написан “Затерянный мир”. В этой версии “Парка юрского периода” автор, спускаясь по эволюционной лестнице, приводит нас в доисторическую преисподнюю.
С помощью нижних ступеней эволюции Конан Дойл удлинил цивилизацию своего века. Спиритизм должен был сделать ее вечной. Конан Дойл верил, что избавиться от сверхъестественного можно, лишь превратив его в естественное. Поднимаясь от бездушной молекулы до бесплотной души, он не пропускал ступеней. И если спиритизм – оккультная истерика рационализма, то детектив – его разминка.
23 мая
Ко дню рождения Вагрича Бахчаняна
Сегодня, когда художник Бахчанян, вместе с поэтом Бродским и прозаиком Довлатовым, входит в триумвират русской Америки, можно поделиться одной странностью. Вагрич – редкость в нашей среде – обходился без выдумки. Я проверял: самые невероятные истории были абсолютно правдивыми, о чем свидетельствовали участники.
Похоже, что ему не нужно было привирать, ибо действительность послушно сворачивалась вокруг него, принимая фантастические очертания и привечая психов, чудаков и дуриков. Гуляя с ним по Нью-Йорку, я заранее знал, что хоть один из них к Вагричу обязательно
