Что мне хотел сказать старик, я все-таки тогда не понял, да и некогда было! И все же дай, думаю, проверю: вспомнил, что один мальчишка взял наверх транзистор, разыскал его, включил приемник — треск страшенный!.. «Ай да старик! Ай да умница!..» Через полчаса все кругом почернело, и в этом хмуром, черноватом сумраке пропал и перевал, и стены вершин, и долина Фрунзе. Казалось, что не морена это вовсе, а безжизненный каменистый остров, и в целом мире только мы, сумрак вокруг — и ничего более!
Гроза бушевала, когда мы уже лежали в палатках. Вспышки молний, оглушительные раскаты грома, как волны прибоя, но не в пирс и прибрежные скалы, а в твою «серебрянку», снег со шквалами ветра, грохот камнепадов на недалеких склонах — стихия буйствовала до утра!.. Я полежал, полежал, поворочался в спальнике, потом поднялся, зажег «Фебус», вскипятил воду, заварил чай, достал фляжку со спиртом, завернулся в плащ-накидку и пошел к палатке Захарова.
— Филиппыч?
— А-а, это ты, Валентин? Чего не спишь?
— Сыро, холодно… Вот чай сварил, будешь?
— А покрепше у тебя ничего нет?
— Есть и покрепше, Филиппыч!
Выпили по глотку, запили чаем, посидели, помолчали.
— Давно я не видел такой красоты, Филиппыч! Новичкам эта смена запомнится надолго.
— Об чем разговор… Парни на Короне!
— Парни свое возьмут! Четверка сильная: с Фельцманом и Николаевым я сам ходил — отличные мужики!
— Такой грозы, Валентин, здесь не было лет десять. Ясно?.. Когда провожали парней на Корону, только один Жора Николаев помахал рукой на прощанье — я вот об чем думаю. Ясно?
— Все обойдется, Филиппыч! Сидят сейчас в палатке где-нибудь, чаек попивают да анекдоты травят.
— Дай-то бог!..
Утром вся стоянка была в снегу и в десяти шагах в плотном тумане уже нельзя было различить человеческие фигуры.
Три часа Захаров вел отряд безо всякого компаса на каком-то сверхчутье, пока мы не уперлись в стенку перевала Минджилки. Навесили веревки, и через час все новички уже стояли на перемычке: ветер, снег, пурга — сифонило вовсю!
За перевалом ветер стих, но снег продолжал падать и теперь уже с дождем… Наконец, нижняя озерная стоянка, но Захаров не останавливается даже, только машет рукой: вперед! Внизу, в ущелье, хлещет дождь. Метеостанция! Но Захаров идет и идет вниз. Бедные новички! Какими тоскливыми глазами они смотрят на нас, инструкторов, а что остается делать — идем!
Но вот, наконец, разлапистые ели, зеленая тихая поляна, дрова — до лагеря каких-нибудь сорок минут хода, Захаров останавливается — конец!.. Через полчаса пламя уже идет к небу, несмотря на дождь: можно греться и сушить насквозь промокшую одежду. Начинает разведриваться — ветер на перевале был этому добрым признаком! — горы черно-фиолетово-коричневые начинают приобретать естественную окраску. Низкие облака всплывают. Светлеет. А вот и солнце, радостные крики «ура» — все позади…
Подошел Захаров, спросил:
— Устал, Валентин?
— Я вас слушаю, Николай Филиппович.
— Вниз бы не мешало сходить. Ясно? Я попасу твоих ребятишек сам…
Не прошло и получаса, когда я добежал до Аксайского ручья. На Зеленой подушке, на тропе с Аксайского ледника я увидел отряд, разрядники и спасатели кого-то спускали на австрийских носилках вниз: шли деловито, медленно, молчаливо — так ходят тогда, когда уже не надо торопиться. Я побежал через курумники старого селевого потока и минут через двадцать уже знал все подробности происшествия.
Та, вчерашняя гроза еще только собиралась. Нужно было сделать всего каких-нибудь десяток шагов за перегиб Корейского гребня. Жора Николаев стоял выше других на метр, не более. Столб огня. Оглушительный треск… Через минуту все пришли в себя, только Николаев продолжал лежать недвижно. Пахло йодной настойкой, снегом и горелым человеческим телом.
С вестью о несчастье я вернулся на стоянку. Захаров ждал меня.
— Это правда?
— Да… Жору Николаева молнией сожгло.
— Виноват в этом я, Валентин!
— Филиппыч?!
— Точно!.. Пришли со Степановым весной кладбище прибирать. Я ему говорю: «Вот здесь, Виктор, меня и похороните. Место красивое! Елочка растет и рябинка: навроде двух девушек. Хорошее место. Памятника не ставьте, только могилку выкопайте поглубже. Ясно?» Это я виноват, Валентин, что Жору убило. Нельзя места на кладбище загадывать…
Захаров отдал Николаеву последнее, что мог. Я вспомнил об этом разговоре, Виктор, когда мы несли вверх по крутой тропе обвязанный альпинистской веревкой гроб с телом Жоры Николаева. Вспомнился мне и тот разговор с Филиппычем перед грозой, но продолжать его тогда, шестнадцатого июня, я не решился. Уже нельзя было договорить до конца — старик плакал! — и какая-то незнакомая мне раньше тоска наполнила душу.
* * *
— Захаров, Галина Григорьевна, в альпинистских делах каждому из нас учитель, но в каждом он видит не столько альпиниста, сколько своего сына или брата: только тем и жив старик, на том и держится. Он беззащитен в этом чувстве. Вы уж простите его за ту выходку, пожалуйста!
— Что вы, Виктор Иванович, зачем? Мне и самой потом было мучительно стыдно. Я хочу извиниться перед ним, если он здесь.
— Он всегда здесь. Куда же ему деться?.. Пятьдесят пять лет — лагерь для него и дом, и семья. Вы думаете, я случайно назначил Валентина в первую смену к Захарову, в отряд новичков, простым командиром учебного отделения? Ведь мастеру спорта ходить в такой должности здесь не принято! Но теперь все в прошлом! Вы упомянули имя Феликса, это друг Валентина?
— Феликс? Трудно сказать. Феликс называл Валентина другом детства, но так ли это было на самом деле, я не знаю. Их отцы служили в одной воинской части. Мальчики ходили в одну школу. Вот и все. Сейчас Феликс — это беззаботный, элегантный, остроумный человек. Очень неплохо, на мой взгляд, разбирается в театре, литературе, музыке, живописи. Ему бы надо было пойти в артисты, в искусствоведы, стать режиссером провинциального театра, но так уж сложилась судьба — он не раз безуспешно пытался поступить во ВГИК и вынужден был стать инженером. С ним интересно в компании, в поезде, в театре, на отдыхе. Он знает бессчетное количество анекдотов, играет на фортепиано и на гитаре, хорошо исполняет старинные цыганские романсы. Женщины его любят. Он дамский угодник, но это воспринимается всеми с доброй улыбкой… Женщина старше его лет на шесть — вдова профессора — женила его на себе, так утверждают злые языки. Но мне кажется, что Феликс в свое время сам добивался ее, знал, что она ему может сделать карьеру. И действительно, многое ему удалось, но не все — диссертация его оказалась слабой и к защите его пока не допускают… Он вообще какой-то несобранный. Разбрасывается по мелочам. Нередко ставит себя в унизительное положение. Но активист! В профкоме заведует путевками… Скажите, это имеет какое-нибудь отношение к случаю с Валентином?
