К полудню мы успели перенести в сарай сорок корзин. Мать очень устала.
— Давай отдохнем немного, — предложил я.
— Что ты, Яро, разве можно в такое время отдыхать? Посмотри, какой урожай! Вспомни пословицу: «Дурак только сеет, умный и сеет и жнет».
— Немного отдохнем, — настаивал я.
В это время из-за деревьев показался отец. Он зашел домой всего лишь на несколько часов. Оказалось, что его срочно вызывают в город Сухуми.
— Уай, — сокрушенно воскликнула мама, — что-нибудь плохое случилось?
— Ничего не случилось, — успокоил ее отец. — Бандитов почти не осталось. Тенгиз только где-то скрывается с двумя-тремя друзьями. В моем отряде все живы-здоровы. Школу скоро откроем. Все хорошо.
Мы уже привыкли к тому, что отец почти не бывает дома, но его отъезд был для нас делом совершенно новым и серьезным.
Уезжая, отец оказал, что вернется через неделю. Но мы день за днем насчитали уже две недели, а его все не было.
С каждым днем становилось все холоднее. Начались дожди.
В эти дни нас навестил Гудал. Он как-то изменился, постарел. Лишь бросив взгляд на его шею, я признал его. Шея у Гудала была очень короткая и толстая; казалось, что голова растет прямо из плеч. Мы в это время собирались садиться за стол. На столе румянился свежевыпеченный чурек, в миске стоял мацони.
У сванов в гости ходили под вечер, особенно строго это правило соблюдалось в воскресные дни, когда люди отдыхали. Гудал же пришел к завтраку. Он оглядел всех нас, вытер усы, точно собирался целоваться, и сообщил новость:
— Наших детей будут учить.
— А я-то думаю, какую новость сообщит ранний гость, — облегченно вздохнула мать. — Коции давно нет, никто не приходит к нам.
— Коция будет не скоро. Их, говорят, тоже учат в Сухуми. С ним уехал наш председатель Романов. Он передал, что всех, их задержат. Коция ученый человек у нас в Сванетии, а там он уже не такой ученый. Вот за него и принялись.
— Да, да, Гудал, он совсем неученый. Он иногда даже дни путает. Я говорю, сегодня уже воскресенье, а он говорит, что нет, еще только суббота, — поддержала Гудала мать, своеобразно понимавшая значение учености.
— Это зависит от пищи. Когда совсем не поешь или поешь плохо, тогда путаешься в днях, а на сытый желудок не путаешься, это я знаю. А ученость состоит в другом. — Гудал минуту подумал, но так и не объяснил, в чем же именно, по его мнению, она состоит.
Мать принялась было усаживать Гудала за стол, но тот решительно отказался, объявив, что послан к нам из школы и что завтра мне надлежит явиться туда.
Я так и подпрыгнул от радости. Учиться! Да еще и завтра!
— А кто учить будет, ты? — спросила мать.
— Нет, — протянул Гудал. — Я бы, конечно, стал учить, но анбан* не знаю. Меня в детстве немного учил дьяк молитвам разным, но анбан не учил, а теперь, говорят, анбан будут изучать. Так что я не могу. Учить будет Виктор, он очень ученый человек, анбан хорошо знает.
— А почему ты собираешь детей?
— Я начальник школы, по-русски это называется сторож, — не без гордости сообщил Гудал.
Мама сказала, что он стал большим человеком, и поздравила.
Гудал ушел, оставив всех нас в радости. Я пойду в таинственный дом, который называется школой.
И потом я буду ученым человеком, может быть даже более ученым, чем отец.
— Смотри, Яро, какое время настало. Дети будут учиться. И даже Гудал стал начальником. Как, он сказал, его пост называется?
— Сторож, — припомнил я.
Меня заинтересовало, что же Гудал будет делать на этом посту.
— Наверное, молитвам обучать, — высказала свое мнение мать. — Он говорил, что дьякон его учил.
— Кати, — послышался из-за калитки голос Гудала, — Кати, я забыл тебе сказать, что школа находится в доме Тенгиза, в Ажаре. Пусть туда идет рано утром твой сын.
— В дом Тенгиза, — расстроилась мать. — Он отомстит всем нам. Лучше бы я не знала, где эта школа!
Вечером дядя Кондрат подтвердил новость:
— В школу завтра детей требуют.
— Знаю. К нам Гудал приходил.
— А знаешь, что школа в доме Тенгиза?
— Знаю. Он никому не простит этого, — покачав головой, тревожно вымолвила мать и испытующе посмотрела на дядю Кондрата.
Дядя присел на пень, оставшийся после дуба. Дерево срубил отец два года назад, когда мы поселились на новом месте.
— Дело же еще в том, — сказал дядя, — что школа далеко. Обуви не напасешься. Да и провожать детей надо. Босиком в школу ходить нельзя.
— Можно по дороге босиком идти, а в школе надеть чувяки и сидеть на месте, — вмешался я.
— Вас посадишь, особенно тебя. Все время крутишься, покоя не знаешь.
После слов дяди я действительно стал замечать, что спокойно сидеть очень трудно, так и хочется сбегать то туда, то сюда.
— Я своего Ермолая не отпущу. Пусть дома работает, — твердо заявил дядя.
У меня мелькнула мысль, что дядя боится пускать Ермолая учиться в дом князя Тенгиза.
Когда он ушел, я хотел было поделиться своими соображениями с мамой, но вовремя остерегся. Ведь и в ней этот разговор может всколыхнуть страхи. А тогда — прощай школа!
— Я и зимой буду без чувяков ходить. А провожать меня не нужно, — заверил я мать.
— А если плохих людей в лесу встретишь? Дорога большая, — раздумчиво говорила мать. В тоне ее отчетливо чувствовались волнение и мольба. Наверное, ей хотелось, чтобы я сам отказался от посещения школы. Настаивать же она не хотела, потому что по-своему, но понимала важность учения.
— Не бойся, мама, я от них спрячусь.
Делать было нечего. Да и мама знала, что все равно, когда придет домой отец, он безусловно отдаст меня в школу. Это его давнишняя мечта. О школе он думал еще в Лахири.
Утром, чуть только свет обрызгал землю своими первыми лучами, я был уже на ногах. Мама долго молилась, заставила помолиться и меня, хотя мы с отцом уже давно перестали это делать.
Выйдя из дому, я опрометью помчался вниз по тропинке. Это было мое первое самостоятельное путешествие в Ажару. Вот и Большая дорога. Как ни храбрился и ни успокаивал я себя, что никто из плохих людей по дороге мне не встретится, все же страх теплился где-то в моем сердце.
Но мне повезло. Позади раздался грохот, и, оглянувшись, я увидел повозку Синькова. За последнее время он сдружился с отцом и не раз бывал у нас дома.
Синьков сделал знак, чтоб я садился к нему. И я впервые в жизни покатился на колесной подводе, еще недавно так сильно меня напугавшей.
— В школу? — спросил на ломаном сванском языке Синьков.
Я помотал головой в знак подтверждения. Больше мы не разговаривали. Синьков гнал лошадь так сильно, что я опасался, как бы не опрокинулась подвода, да и грохот колес очень уж резко бил в уши.
