В нашем с Вами разговоре, дорогой Глеб Петрович, речь шла не о борьбе двух мнений, а об установлении более тонких различий и о выработке таких критериев, которые отвращают от заблуждений и устремляют к исстари чтимому и освященному поколениями идеалу этического характера. В идеале этом – ясная мысль, чистое намерение связано с творческой, неизменно на добро направленной волей.
Будьте здоровы и всех Вам благ.
П. Гольдштейн
Из дневника Джойс Кэрол Оутс, 15 марта 1978
<…> Идиллический день, проведенный дома. Читаю Эндрю Филда «Набоков. Его жизнь в частностях»… Набоков и его очаровательно разнообразная жизнь. Я нахожу «Лолиту» менее интересной, чем считала раньше. Но тем не менее он прекрасный писатель. Возможно, чересчур самоупоенный, но сторицей вознаграждающий за чтение, и я с удовольствием читаю о нем – когда не обращаю внимания на путаницу филдовской прозы. (Набоков, должно быть, чувствовал отвращение к книге, и я не могу осуждать его за это.) …В конечном счете нужно признать за писателем право на свою тему и свой голос, точно так же как мы признаем, должны признавать неповторимость каждой личности. Конечно, подобные допущения нелегко даются критикам. На самом деле такие проявления, любые проявления милосердия, вообще не свойственны критике. Но по мере того как писатель стареет, превращается в миф, как в случае с Набоковым (и будет ли то же со мной – на каком-то другом уровне, на совершенно ином уровне?), критика, по-видимому, становится неуместной. Ты только смотри, слушай, внимай, восхищайся и будь благодарен. А затем переходи к другому писателю, другому художнику. Но критики должны высказывать «суждения». Приставая с мелочами, классифицируя, сравнивая, раздавая оценки. Уравновешивая первоначальные заявления всеми этими «однако», «с другой стороны»… На самом деле уничтожая свою связь с художником. Нельзя быть другом, нельзя относиться по-дружески к тому, кто выстраивает нас по ранжиру и так безжалостно опредмечивает… Неудивительно, что Набоков, наделенный столь безмерной гордыней, презирал критиков. Они потенциальные друзья, которые предают нас… которые лишают нас самой возможности дружить. <…>
Джойс Кэрол Оутс
Из дневника прот. Александра Шмемана, 4 мая 1978
<…> Думал в эти дни о творчестве Набокова – в связи с предложением выступить на симпозиуме, ему посвященном, в июле в Norwich’e <…>. В каком-то смысле все его творчество карикатура на русскую литературу (Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов). Будучи частью ее, но ее не принял. Наибольшее притягивание – к Гоголю, тоже «карикатурному», наибольшее отталкивание – от Достоевского, самого из всех «метафизического». И все же он ими всеми, в том числе, конечно, Достоевским, определен, из мира русской литературы выйти не может. Только там, где у Гоголя – трагедия, у Набокова – сарказм и презрение. <…>
Из дневника Марка Шефтеля, 10 ноября 1978
<…> Помню, Набоков сказал мне, что Вера считала те пять лет, которые он посвятил переводу [«Евгения Онегина»], колоссальной тратой драгоценного времени, и, думается мне, скорее всего, она была права, если иметь в виду сам перевод, получившийся неудачным. Но ведь есть еще и комментарий, а это чистейший Набоков, то есть нечто интересное само по себе; вероятно, единственная ценная часть этого четырехтомного издания. <…>
Глеб Струве – Владимиру Маркову, 24 февраля 1979
<…> Между прочим, Вейдле выразил удивление, что я разделяю критическое отношение к набоковскому переводу «Евгения Онегина». Я на эту тему довольно пространно отозвался. А потом как-то случайно взял с полки «Страдания немолодого Вертера» покойного Дукельского и перечел его насмешливо презрительное стихотворение (в отделе «сатиры и эпиграммы») о Набокове. В этом стихотворении есть несомненная доля правды и удачно подмеченные черточки, но все-таки думаю, что Дукельский хватил через край. Я уверен, что, дружа с Набоковым, я лучше знал и его сильные и его слабые стороны. А Дукельский с Вами когда-нибудь разговаривал о Набокове? <…>
Владимир Марков – Глебу Струве, 27 февраля 1979
<…> Я тоже отрицательно отношусь к набоковскому переводу Е.О. [«Евгения Онегина»], просто считаю это неудачей. М.б., третья великая русская неудача – после ивановского «Явления Христа народу» и «Хованщины» Мусоргского (хотя я лично последнюю люблю и даже предпочитаю «Борису…»). <…>
Из дневника прот. Александра Шмемана, 10 мая 1979
<…> Набокова читаю, словно у меня какие-то личные счеты с ним. Может быть, в том смысле, что я всегда читал его с наслаждением как бы физиологического свойства. Бесконечно «вкусно». Но чтение это почти как соучастие в каком-то нехорошем деле, и отсюда потребность «катарсиса», выяснения, что же тут «нехорошо». По отношению к другим писателям у меня никогда этого чувства не было (русским). Набоков всегда упирается в пустоту. «Отчаяние»: это отчаяние творца, убедившегося, что все его творчество было заранее, неизбежно, очевидно для всех – кроме него – провалом (но сколько усилий, сколько деталей, чтобы убить этого Феликса, совершить «совершенное преступление»!). Почему уходит в Россию Мартын? Только для того, чтобы что-то доказать себе, навязать себе подвиг, абсолютно бессмысленный и ненужный. <…>
…16 мая 1979
<…> Переписка Набокова с Эдмундом Вильсоном (изданная С. Карлинским). В сущности – неинтересная, поверхностная. Одержимость «литературой», но как-то «безотносительно». Mutatis mutandis67 к Набокову приложимо брюсовское: «…всё в жизни есть средство для ярко-певучих стихов…», для «сочетания слов».
Лидия Червинская – Александру Богословскому, 3 марта 1980
<…> «Другой интересный вопрос»: Сирин. Его не любила – отчасти, конечно, с легкой руки Адамовича. Но вообще он казался нам всем искусственным, автоматом, – все, включая последние его романы. Все – кроме самых первых, берлинских рассказов. Он мне и теперь не нравится. По-моему, он взял худшее на Западе. К тому же он сноб и пишет так, как играют в шахматы (сравнение не случайное!). У него не ум – а мозг. И подделывать он все умеет ловко. Все это пустота. <…>
Из дневника прот. Александра Шмемана, 20 ноября 1980
<…> Купил вчера Набокова «Lectures on Literature» (Austen, Flaubert, Kafka, Joyce, Proust). Пока что пробежал две-три страницы посередине книги. Все тот же блеск и какая-то странная навязчивая защита литературы от самого понятия «содержания». Это как бы кулинарный подход к литературе. От хорошего завтрака в первоклассном отеле ничего не требуется кроме того, чтобы был он вкусным. Отсюда великое французское искусство соусов и всяческих «заправок». Но ресторанное искусство, действительно, и не требует «оправдания», отнесения себя к чему-то «высшему» (разве что с аскетической точки зрения, с которой требует оно не оправдания, а осуждения). А литература, слова и ими воплощаемое видение мира? Мне ясно теперь, что моя вечная любовь к Набокову, вернее – к чтению Набокова, – того же порядка, что любовь к хорошему ужину. Но если так, то не применима ли и здесь «аскетика»? То, что так сильно мучило Толстого, – не мучит Набокова. Или, может быть, сама его ненависть к истолкованиям и оценкам литературы по отношению не к «кухне» и «ресторану», а вот к тому, ненавистному ему «свыше» – и объясняется таким «подавленным» мучением? Не знаю, нужно будет вернуться ко всему этому по прочтении книги. <…>
…15 сентября 1981
<…> Недели две тому назад в воскресной «Нью-Йорк Таймс» лекция Набокова о Достоевском, рекордная, с моей точки зрения, по своему злому легкомыслию. Боюсь, что от Набокова мало что останется, что все в нем исчерпывается его «блеском». <…>
Из дневника Джойс Кэрол Оутс, 23 октября 1981
<…> Я немного разочаровалась в «Лолите», которую на протяжении многих лет – начиная с 1960 года – читала, перечитывала и которую, вероятно, буду перечитывать. Скука самоотносимого искусства и, в конечном счете, отсутствие воздуха, близорукость, завышенная самооценка, в сущности – любопытный пример упадка воображения. Но многие фразы – должна сказать, подавляющее большинство – написаны блестяще <…>.
Из дневника прот. Александра Шмемана, 7 ноября 1981
<…> В английских лекциях Набокова о русской литературе – неожиданная для меня глава о Чехове, о глубине, о человечности его. Неожиданная потому, что я начал эту книгу «кровожадно» – и вдруг…
Кингсли Эмис – Филипу Ларкину,
22 марта 1982
<…> Осилил уйму книг за последнее время. Точнее – не осилил. «Отчаяние» Набокова. Этот парень самый настоящий шибболет, не так ли? Что ты думаешь о Набокове? Ну – трам-тара-рам! По нему можно судить, что не так с доброй половиной американских писак – у остальной половины плохо другое, – и к тому же он задурил башку многим местным дурням, включая и моего малыша Мартина. Не знаю, как ты, но я способен стерпеть всё, даже поток сознания, но только не повествователя, которому нельзя верить. <…>
