В тесной комнатке на улице Гашека он так ярко рассказывал о Лондоне, что мы в нём словно присутствовали. Помню, как он вернулся из Парижа. За рубеж тогда выезжали редко. Каждый выезд становился событием. А Париж вообще казался запредельным, загадочно волнующим. Туда бесконечно всех влекло, но было за практическим горизонтом, за пределом жизненных возможностей.
Он привёз из Парижа бутылку сухого французского вина и сыр Клодель. «О Клодель, старина Клодель», – повторяли на все лады его остроумнейшие приятели Лифшиц («За столом никто у нас не Лифшиц») и Венгеров, превращающие любую встречу в праздник. Были ещё только мы с Жорой Сазыкиным. Состоялась дегустация не только французских сыра и вина, к которым, конечно же, была присоединена и бутылка водки, но и его первоочередных впечатлений и открытий.
Об этой поездке я снова услышал в несколько ироничной манере много лет спустя от спортивного обозревателя «Известий» и Председателя футбольного клуба страны, организатора знаменитых хоккейных турниров, выдумавшего Снеговика, – Бориса Федотова.
Мы тогда отдыхали весной в Крыму. Цвело необыкновенное иудино дерево, светило яркое весеннее солнце и всё так радовало после московской зимы. Но море было холодным, на любителя. Мы познакомились с Борисом, когда он с деревянного причального пирса удил рыбу, а я плавал и доставал с деревянных столбов-опор мидии для наживки. Лениво плескались волны, невысокий декоративный Партенит, казалось, отделял нас от всего остального мира и по-утреннему было пусто вокруг.
В полдень мы через отделявшую гору ходили в соседнее Фрунзенское, где были парки и пляжи курортов министерства обороны и было шумно и людно, или сидели у себя на балконе с видом на море и далёкий мыс Гагарина, пили крымское сухое вино и разговаривали. Темы были разными, и Федосов пересказал со слов известинского международника Володина, работавшего прежде в «Комсомолке», годами жившего в Париже и опекавшего командированных, о первом визите Славки.
Они тогда вышли погулять на парижские бульвары, и Славка от избытка чувств расцеловал в губы первую встречную прогуливающуюся собачонку, чем несказанно перепугал и чуть ли не ввёл в ступор её хозяина, добропорядочного мусью, который принял Ярослава за сумасшедшего.
Он открывал для нас иные миры. Пользуясь журналистскими привилегиями он приносил нам свежие сведения. «Из первых рук» – можно назвать наши встречи с ним. Чаще на дому, на общих банкетах или в редакции «Комсомолки», на шестом этаже газетно-издательского комбината «Правды», где о нас говорили в отделе науки: «Космики пришли».
Мы словно сами слышали с места приземления Гагарина слова работавшей в поле женщины, первой увидевшей приземляющегося космонавта: «Вижу летит ведро». И были с ним у постели беспомощного Ландау, когда уже все его бросили, отвернулись от него. Круг общения его со временем возрос, и мы естественно отдалялись. И мы видели его теперь чаще с телевизионного экрана среди судей КВН.
У юмористического цеха были свои изобретения. Чего стоила например эпопея Славки и его приятелей с подарком к Дню рождения, когда уже не помню кому решили подарить невиданный самодельный музыкальный инструмент. Основу его был должен составить обыкновенный унитаз из магазина сантехники, на который натягивались струны. Работники магазина недоумевали: унитаз был из бракованных, с трещиной, но покупатели дружно утверждали, что, мол, ничего, им он подходит.
– Да, как же так, – недоумевали работники магазина, – унитаз с трещиной.
– Не будем спорить, – возражали покупатели, – он нам подходит и точка.
А дальше следовал ряд неповторимых немых сцен, забавных в пересказе.
На одну, как принято теперь говорить, корпоративную пирушку с бывшими сослуживцами Ярослав взял с собой того же Лифшица. В самый разгар её он неожиданно объявил, что среди нас присутствует иностранный гость, слово ему. Присутствующие были шокированы. Тогда это было недопустимо, в застолье могли просочиться секреты. Встал Лифшиц и понёс тарабарщину, бессмысленный набор слов, потрясающе имитирующий английскую речь. Нечто похожее позже выдавалось Ширвиндом и Державиным в журналистских капустниках. Все были удивлены, и присутствовавший академик Петров, самый старший по рангу, шеф секретной 4-ой лаборатории НИИ-1 шепнул Голованову:
– Знаешь, Слава, я вроде бы знаю английский, но не понял ничего.
Слава был выходцем из нашей строгой и скромной технической среды, но стал своим и в иной творческой стихии слова и воображения. Он уходил куда-то выше, и нам его не хватало. Его постоянно тянуло в большую литературу. Помню, как после очередной посиделки, уже прощаясь в коридоре, он открыл шкаф, взял том избранной прозы Бунина, прочёл вслух строки рассказа «Волки» и сказал с непередаваемой тоской: «Вот как нужно писать».
Он пробовал разное: научно-популярные книги, «Кузнецы грома», поставленные на сцене студенческого театра МАИ, «Сувенир из Гибралтара», сначала названый «Заводная обезьяна», но переименованный цензурой, попытки детективного жанра в виде коллективного творчества под псевдонимом Багряк. И вот 10 ноября 1968 года он записал в дневнике: «Сегодня начал писать Королёва».
В семейной жизни он был этаким колобком: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл. Его уходы из семьи были уходом в литературу. Он рвался в писательскую среду. Женитьба на дочери известного сатирика Б. Ласкина, переделкинский быт, затем акулья хватка следующей жены. Он думал, что уходит выигрывая и уходил от всего. Так уходя он никуда не пришёл и больше терял, желая приобрести. Конец своей жизни он провёл один в Переделкино житейски несчастным человеком.
Последние годы мы встречались редко и случайно. Но он незримо присутствовал и смотрел на нас, как тот персонаж с портрета, который смотрит тебе в глаза с какой стороны ты бы не подошёл. Когда я уже был в отделе гражданских космонавтов, поступило предложение написать биографию Королёва для издания в «Молодой гвардии» (в серии «Жизнь замечательных людей») кому-нибудь из нашей среды. Виталий Севастьянов, который уже слетал и готовился к полётам, считался у нас общественным человеком, ходатаем по разным делам, предложил это сделать мне. Я тогда подготовил тезисы и хотел было начать писать, но рука не поднялась, памятуя, что биография нашего Главного конструктора – главное дело Голованова.
Мы встречались с ним редко. По его просьбе я привёз ему от Анохина, командовавшего первым отрядом гражданских космонавтов, славкино заявление на космический полёт с резолюцией Королёва. Он жил тогда в писательском доме в районе метро «Аэропорт». Мы просидели с ним в разговорах всю ночь.
