- Поедешь в Голопятовку, - сказал он Славке.
В ту ночь, когда Гога еще был жив и сидел рядом со Славкой в снежном окопе, Витя вышел от Марафета и тем же пустырем, через лесопилку, вернулся в Дебринку.
- Долазисси ты, Витька, - сказал ему Марафет, занавесив окна и вздув огонь, - попадешь ты им в лапы, не поглядят, что малец еще.
- Так надо ж, дядь Вань. - Витя за глаза бывшего буфетчика звал Марафетом, дядей Марафетом, а в глаза называл дядей Ваней. Может, один только он и знал настоящее имя Марафета. - Надо, дядя Ваня.
- Нынче всем надо. Узнал бы отец, он бы тебе спустил штаны. А там, черт его знает, может, и не спустил бы. Да, Витя, не знаю, как тебе, а мне, малый, висеть на перекладине. Это уж точно. Не могу я терпеть эту немчуру, Витя.
- Идите к партизанам.
- Бандитом? Тоже охоты нет.
- Почему бандитом? Я же не бандит?
- Ты, Витя, мал еще, разум у тебя еще детский. Ну, ладно, считай поговорили. Видны-то вы как на ладони, вся Дебринка видна. Немцы говорят: партизаны? Партизаны, говорю. Все же видно, и патрули ваши как ходят по улице - видно, часовой у правления стоит - видно. Вот какое дело, Витя. Хоть и бандиты, а все же русские люди, свои. Так вот, немцев на станции один взвод да строительный батальон, тоже немцы, но они мост строят. Миномет и пушка на платформе стоят. Бить будут прямо с платформы. Людей у вас маловато, скажи своему главному. Выбивать вас из Дебринки будут дня через три-четыре, офицер в Брянск уехал. Лично я тоже буду в бою, тут уже не отвертисся. Жалко. Дебринку сгубят. И за каким только чертом вы пришли в Дебринку, под самый нос к немцам? Так нельзя поступать, скажи своему главному.
...Арефий выслушал Витю, закурил, подумал.
- А насчет как поступать нам, - сказал он, - пускай он свою бабушку поучит. За остальное спасибо ему, чокнутый он человек, Марафет твой.
Чокнутый, да, но говорит правду. Зачем под самый нос к немцу? Зачем Дебринкой рисковать? Может, не додумал чего комиссар, Сергей Васильевич? Может, это ошибка его, Сергея Васильевича? План правильный, освобождать район от фашистов надо, деревню за деревней. Правильно говорил комиссар, что силы врага, главные силы, на фронте, а тылы должна взять в свои руки Советская власть. Мы можем выбить фашистов из района и держать район в своих руках, но зачем под самый нос? Под самым носом опасно, может пострадать деревня. А где же, размышлял Арефий, где будет не под самым носом? В Голопятовке? Но немцы станут в Дебринке, тогда Голопятовка окажется под самым носом. Может, Кресты? Но тогда немцы станут в Голопятовке, и Кресты окажутся под носом. Нет, чокнутый! Враг везде и повсюду под самым нашим носом, война стоит под самым носом, а на войне без риска, без жертв не бывает. Мы уйдем из Дебринки, он придет сюда, враг; мы уйдем из Голопятовки, - он придет; мы уйдем из Крестов, из России, - враг придет и займет все. Нет, чокнутый, ты не прав, прав комиссар. Мы будем стоять в Дебринке; полезет - будем драться.
- Пускай он свою бабушку поучит, - повторил Арефий.
На случай нападения на Дебринку он решил перебросить сюда Голопятовскую группу. За этим и посылал сегодня Славку.
В правленческом дворе Славка нашел председательские санки, запряг рыжего жеребчика, настелил сена и выехал на улицу. Стоял ясный январский денек. Хотя Славка не замечал, не хотел замечать ни ясного неба, ни чистого зимнего солнца, однако синее небо после долгих пасмурных дней, зимнее солнышко давали о себе знать, они словно бы омывали душу, и ей хотелось жить, надеяться, любить и это зимнее солнце, и это чистое январское небо, нетронутые снега за деревней, дорогу и всю эту неправильную, исковерканную войной жизнь.
Блестела дорога, легко бежал жеребчик, мелькали перед глазами подкованные копыта, забрасывали в передок саней ледяшки, снежную крошку. Вот кончается улица, бреханула собачонка, кинулась под сани, отскочила с лаем, отстала. Впереди сарай, а за ним - открытое поле, сверкающее на солнце белое поле. Славка потянул вожжину, прислушался. Потом оглянулся. Из-за леса на бреющем полете навалился самолет, обдал деревню, белое поле за деревней отвратительным громом. Славка свернул на развилке, не доехав до сарая, и тут гром этот накатился на него так, что голова сама втянулась в плечи, будто боялась, что самолет заденет ее своим гремящим брюхом. Из рева выделился утробный и страшный стук. Ду-ду-ду-ду... Жеребчик вдруг осел на задние ноги, как бы провалился задними ногами, вздернул голову и жутко, по-лошадиному застонал. Из-под него, к саням, стала натекать кровь, намокал кровью укатанный снег. Славка увидел самолет уже в хвост, увидел черную свастику. Стервятник стал крениться на крыло. "Разворачивается", подумал Славка. Какая-то сила выбросила его из возка и погнала к сараю. Славка обежал сарай и спрятался под стенкой с другой стороны, прижался к бревнам. Ду-ду-ду-ду... И опять Славка увидел брюхо, потом кабину, потом хвост стервятника, показалось даже, что он разглядел голову летчика в шлеме.
Немец снова пошел на разворот, теперь Славка точно увидел этого гада в шлеме, в очках, различил даже насмешливый рот его. Немец тоже видел Славку и все норовил сыпануть в него очередь крупным калибром - ду-ду-ду. Но Славка все ходил вокруг сарая, увертывался. Немец тоже кружил, разворачивался, приноравливался поймать Славку, секануть его очередью и так снижался, что чуть не задевал крышу.
Сделав несколько кругов, Славка понял, что немец не может поймать его, но нервы были напряжены и ненависть к чужому, незнакомому человеку в первый раз в жизни захватила его так сильно.
Расстреляв весь запас, немец отвалил от сарая и ушел в сторону. А Славка перевел дух и вспомнил того малохольного мотоциклиста, который рвался по Варшавскому шоссе к Москве. "Nach Moskau!" - весело орал тогда мотоциклист. Славка вспомнил, и лицо пилота-стервятника слилось с лицом придурковатого мотоциклиста. Как он ненавидел теперь эти поганые морды! Как ненавидел он тех породистых гадов, что сидели за сверкавшими стеклами длинных выхоленных автобусов!
Страшная усталость навалилась на Славку. К саням начали сбегаться партизаны. Они все видели и, как только самолет ушел, сыпанули к саням.
- Во, сволочь, ноги отсек, - сказал кто-то.
С трудом высвободили жеребчика из упряжи, на которой висел он, с печалью и надеждой поглядывая большим глазом на людей. Когда выпрягли его, он завалился на бок и опять застонал. Задние ноги его еще держались на красных ремнях кожи, но лежали уже отдельно, на красном снегу. Подошел Арефий.
- Чего глазеете? Пристрелите, чтобы не мучился.
Бухнул тупой выстрел. Жеребчик затих, отмучился.
Возок оттащили назад, привели другую лошадь, и Славка уехал.
12
На следующий день пришла Голопятовская группа. Еще шумнее стало в Дебринке. Славка большую часть суток проводил в караулке, на обороне. Обороной считались два места. Одно на верхней улице, в самом конце, обращенном к станции, другое - в последнем дворе нижней улицы, где проходила дорога на станцию. В двух этих точках жили, занимали оборону, дежурили круглосуточно особые группы, во главе со своими командирами, назначенными Арефием. Семьи из этих крайних домиков перешли в глубь деревни и все хозяйство оставили на попечение и присмотр партизан. Кроме этих точек, постовые стояли у караулки, по улицам по-прежнему ходили патрули.
