Черчилль покидает парадное крыльцо. Он входит со своим другом и советником Бренданом Бракеном в опустевшую столовую, где столы еще заставлены вазами с фруктами, блюдами с восточными сладостями и различной формы бутылками, хранят следы большого пиршества.
— У меня все еще перед глазами именинный пирог с шестьюдесятью девятью зажженными свечами. День твоего рождения, Уинстон, отпразднован славно. Все было торжественно и великолепно.
Черчилль разводит руками:
— Со мной происходит что-то странное... Мне кажется, что я вижу дурной сон... Кто бы мог подумать, что день своего рождения я буду праздновать вместе с коммунистами?! — Он невесело усмехается. — Сталин подарил мне каракулевую шапку. Ну, что ж... Она еще может мне пригодиться для похода на Москву. — Премьер-министр тянется к батарее бутылок. — Я, кажется, выпью сегодня все, что видит глаз. Мне тяжело. Всю жизнь я мечтал обнажить меч против Советов. — Бутылка дрожит в его руке. — И вот в Тегеране, по приказу короля, я преподнес русским коммунистам почетный меч. Это не простой дар Сталинграду. Это признание военных заслуг Советской России. — С видом полного отчаяния: — После Тегерана мы вынуждены открыть второй фронт. Успехи русских заставляют нас сделать это. — С яростью наливает виски. — Сейчас истинные свои чувства и мысли приходится охранять полками лжи. Когда-то Ленин назвал меня величайшим ненавистником Советской России. Таким я был, есть и останусь. Да, мы откроем второй фронт, но... Потом обстановка покажет: возможно, когда мы пойдем вперед, то не станем разоружать немецкие дивизии, а повернем их штыки против большевиков. Исполнится ли мое желание? Трудно сказать... Это так же сложно, как привести к власти после освобождения Польши ее лондонское эмигрантское правительство. Но об этом надо заботиться. Насаждать в Польше подпольные организации и противиться установлению народной власти. Москва хочет видеть Польшу сильной, независимой и дружественной ей страной. Мне такая Польша не нужна. Пусть она будет не стальной, а кисельной, покорной нам, или же стоит на краю пропасти.
Брендан Бракен молча пьет маленькими глотками шампанское.
— Вы молчите, Брендан? Молчание, говорят, знак согласия. Но в отдельных случаях бывает и наоборот... Я привык читать чужие мысли и знаю, о чем вы думаете. Если бы я не сменил Чемберлена, то, возможно, бывшие мюнхенцы склонили бы гордого британского льва к ногам Гитлера. Я знаю, вы одобряли мое намерение вступить в союз с коммунистической Россией. И вдруг такой поворот! Видите ли, Брендан, времена меняются, жизнь уходит вперед, ох как уходит! И политика становится иной. Но если вы помните мой роман «Саврола», увидевший свет сорок три года тому назад, то в этой перемене моих убеждений нет ничего неожиданного. Впрочем, нет нужды так далеко оглядываться. Вспомните произнесенную мною речь в день нападения Германии на Советскую Россию. Да, там были такие слова: «Мы поможем России и русскому народу всем, чем только сможем...» Но тогда же мною были сказаны и другие слова. Вот они: «За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое сказал о нем». Я признаюсь вам, Брендан: моя борьба против фашизма заключалась прежде всего не в искоренении нацистских порядков, установленных внутри Германии, а в разрушении силы, способной противостоять нашей политике и экономике. Вот в чем суть. А теперь главное то, что я вынашиваю в своем сердце, — басит Черчилль. — Я еще не знаю, где, и когда, и при каких обстоятельствах, то ли в Англии, или даже в Америке я произнесу речь. Она будет подобна взрыву флотилий и всколыхнет людской океан... Я призову все страны к особой войне с большевистской Россией. Война будет не «горячая», а «холодная». Но та-ка-я!.. К дьяволу все договора! Я переверну вверх дном все наши отношения. Как это сделать — надо еще обдумать, а пока, после Тегерана, мы вынуждены открыть второй фронт. Я пью с горя. — Черчилль медленно подносит к губам хрустальный бокал.
С хрустальным бокалом в руке Манштейн. Он среди офицеров и генералов штаба армий «Юг».
Фельдмаршал все выше поднимает бокал.
— Господа! Под натиском восточных масс мы оставили Киев. Но час наступил! Этот город снова будет наш. — Офицеры и генералы слушают Манштейна с одобрением. В бокале пенится шампанское. Он продолжает отрывисто: — Я позволю себе вспомнить прошлое... В Арденнах мы одним ударом покончили с французами. То же будет и на Днепре. Мы с блеском здесь повторим Арденны и сокрушим фронт Ватутина. Стойкость нашей пехоты, как щит, отразит все контрудары большевиков. И тогда еще один только натиск, еще один бросок «тигров» — и мы в Киеве. — Он смотрит на стенные часы. Стрелки показывают 12. — С Новым годом, господа!
Раздаются аплодисменты, все шумно встают, в бокалах играет и пенится французское шампанское, доброе, старое Поммэри э Грено».
Входит адъютант фельдмаршала, кладет на белоснежную скатерть радиограмму командира 8-й танковой дивизии. Манштейн пробегает ее: «Торопитесь с поддержкой. Русские расширяют прорыв. Вынужден отступать». За праздничным столом фельдмаршал старается отнестись к тревожному сообщению с фронта спокойно. Он слегка кивает головой. Адъютант выходит и через несколько минут появляется снова. Командир 19-й танковой дивизии радирует: «Атакован советскими танками. Горючего нет. Помогите, помогите, помогите!» Манштейн вынужден прервать праздничное пиршество. Он порывисто встает и на лестнице бросает своему адъютанту:
— Да, наступает денечек... — На ступеньках позванивают фельдмаршальские шпоры, глухо звякают в длинном коридоре. Заложив руки за спину и размашисто шагая, Манштейн продолжает с горькой иронией: — Когда-то Мефистофель советовал: «Ты представь лишь штабу все заботы: и, как фельдмаршал, можешь ничего ты не делать...» Теперь даже мефистофельская мудрость устарела...
Манштейн входит в подземный кабинет. Буссе работает над картой.
Фельдмаршал, мельком взглянув на оперативную карту, отшатывается.
Буссе со злостью бросает карандаш.
— Наш двадцать четвертый танковый корпус потерпел тяжелое поражение. Он просто смят. Где находятся его дивизии и какие они понесли потери — пока неизвестно. Думаю, что их остатки укрылись в лесах восточнее Житомира, который висит на волоске.
— Дайте лупу! — Манштейн, напрягая зрение, наводит увеличительное стекло на карту. — Следует немедленно передвинуть дальше на юг сорок восьмой танковый корпус. Прикрыть им Казатин и Бердичев, чтобы спасти железнодорожные магистрали, необходимые для снабжения войск в излучине Днепра.
