Вы говорите, что мои занятия отворили мне двери и там, и сям; так, это правда — двери отворили, но как? — вот вопрос. Не Христа ради ль? Пусть я ошибаюсь в этом, как сивый мерин, но в этой ошибке нет ли правды? У меня на поверке, на расчете строгом с самим собой выходить все иначе.
Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жиль долго с Сребрянским, видел Станкевича, много захватил добра от вас и полюбил вас; знаю Щепкина, Мочалова; обязан князю Вяземскому; и много, очень много: не то теперь, что был, не тем буду, чем бы должен быть. Смотрю кое на что иначе, чем другие; понимаю вещи, как понимают их не все. Между своими братьями я чучело, но чучело другого рода; смешон, но только между ними. Конечно, это богатство — великое богатство. В хорошем отношении теперь с Василием Петровичем. Все это так, всего этого чересчур много; нельзя ни за что купить и сотой доли. Я все это знаю. Но, Виссарион Григорьевич, я человек, а у человека желаньям нет конца, они вечно неистощимы. Положим, увлекаться ими вполне не должно; но и остановить их не в нашей воле, они неудовлетворимы; а не иметь желаний — не иметь ничего. Я думаю, что ничего несчастнее на свете нет, как судьба бедняка, — и такого бедняка, которому добрые люди еще помогают: ничего не жди он, ни от кого не надейся помочи — и делу конец; он живет и терпит, и помочи не ждет; но кому люди помогли вполовину, тот уж по закону необходимости ждет больше, и его жажды напитать ничем нельзя. Чиновником я никогда не буду, — эта должность не по мне.
Вы ставите в пример мне Полевого. Полевой — спартанец, он живет, как жили они, — наслаждаясь природою, занимаясь искусством, и мучили до смерти и бесчеловечно своих илотов. Он иного сделал хорошего, а теперь крадет разные вещи, и хороший друг Булгарина. Вы говорите в письме много от души и искренно, но не сказали всего о моих недостатках; эти заметки всего нужнее, и, пожалуйста, скажите мне их все прямо и откровенно; лучше этого вы ничего мне не скажете. Я теперь самую горькую истину полюбил всей душой. Самый желудок мой переменился, — вместо сладкого варить лучше горькое; маслины прежде я терпеть не мог, с одной рвало меня, а ныне я обжираюсь ими и глотаю по полусотне; и если б попались на эти зубы устрицы, и с ними бы церемониться не стал. Кислое, горькое, соленое, уксусное сделалось моим любимым кушаньем.
Кланяйтесь от меня всем, кому кланяться можно. Всех людей, которых я люблю в Питере, осталось немного, и их в одну минуту можно перечесть по пальцам: вы, Вяземский, Краевский, Панаев, Языков, Одоевский, Комаров — вот и все. Простите ради Бога за долгое молчание; теперь мое положение немного улучшилось, — буду писать больше. Если вам не наскучить моя история с нею, я готов о ней писать много: кроме ее писать не о ком. Как я люблю вас — об этом ни в конце, ни в начале нечего больше и подписывать: люблю я вас, как больше любить никого на свете не могу.
Алексей Кольцов.
22 июля 1841. Воронеж.
Милый Виссарион Григорьевич! Вы, я думаю, на меня сердитесь чорт знает как жестоко; более трех месяцев прошло, а я к вам ни слова. Долгое молчание досадно и оскорбительно; но выслушайте, как это все случилось, и вы на меня не станете сердиться нисколько.
Я, кажется, писал вам, что из Москвы я домой приехал как чужой. Отец принял другой характер, потому что его дрянные дела все кончены; и какие остались, те ему полицией не грозят, и он очень рад бы быль, если бы я никогда не приезжал. В Воронеже разнесся слух, что я остался в Питере приказчиком с десятью тысячами жалованья: «Я, говорить, услышал про это, обрадовался». После этого у нас с ним пошли отношения самые сухие. Он хотел, чтобы я быль мальчик, его лошадь, без гривенника в кармане; я не согласился. Наконец, решились побыть мне дома год, построить еще дом, и он дает после мне каждый год по тысяче рублей, а жить я буду, где захочу. Я обрадовался; но после подумал: ведь он поступил со мною дурно не раз, так может поступить и теперь. Я стал просить тысячу рублей утвердить за мною актом; куда! — «не хочешь ли, говорить, печеного рака!» Ну, я и остался жить, ничего не делая, да и дела сведены порядочно, так что я ему и не нужен. Вот отношения мои с отцом. Представьте, до чего меня это взбесило и оскорбило; человек работал, работал, и уже думал жить свободно, а тут-то его всего и остригли, — и кто же? отец! Вы скажете: ослабел я, как с ним не поправиться? А как поправиться, когда у него все в руках? Я осел, что прежде все к нему направил.
Мать моя, — от которой нечего ни ждать, ни требовать. Сестра, девушка была очень порядочная, и много в ней было прекрасного, грациозного, святого; она кое-как почти выучилась по-французски, играть на фортепьянах, порядочно пела, жила со мною братски. Приезжаю, — она уж не та милая девушка, что была, а девушка мещанка стала. Фортепьяны брошены, французский язык забыть, пение затихло. Вместо этого она начала плесть кружева, вышивать шерстью; и она ужасно не рада моему приезду; думала, решительно я остаюсь в Питере; тогда бы она одна осталась, и дом был бы за ней — подлость, которую я не ожидал. Это все вместе меня бесило, мучило. В эту пору встречается эта женщина, о которой я вам писал
По самый отъезд свой из Воронежа уверяла, что она не чувствует, что она больна. Ужасно горько было мне провожать ее: она поехала к помещику в компаньонки, а все из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей — и она б жила в Воронеже сколько мне было б угодно. Она права, что уехала: чем же ей было жить? Не воздухом же питаться. Здесь я вполне почувствовал свое нищенство. Она поехала здоровая, а я остался больной. К лекарю, — и все прошло; только вслед за этим открывается боль в груди, потом распадение во всем организме. Убийственная испарина каждую ночь, желудок расстроился, открылся кашель желудочный, и я едва-едва уцелел живой — жизнь висела уж на волоске; но лекарь мой увидел, что худо, послал меня на реку Дон купаться. Я тотчас отправился за двенадцать верст от города к родственнику на дачу, и начал купаться, и купался два месяца с половиной; однако же, здоровье хотя немного улучшилось, но все еще весьма плохо. Купаться еще не кончил, но уж вода шибко холодна. Поправлюсь ли? Выздоровею ли? — Бог знает.
Вот почему я к вам и никому не писал, и ничего не читал и не читаю, и ничего не пишу, и не до писанья. Я только теперь и хлопочу об одной жизни. Придумываю, что бы к обеду вместе сделать по вкусу, пройду в кухню, так ли делают; пью траву, купаюсь, ем, сплю, хожу, лежу, ни о чем не думая, кроме пищи и жизни. Вот как прошло у меня лето. И это письмо к первым вам.
Не знаю, получили ли вы письмо, посланное мною в посту с одним немцем; адрес на имя конторы «Отечественных Записок», а он взял, да и отдал его на городскую почту; получили или нет, будете писать, пожалуйста уведомьте. С ним вместе я послал письмо князю Вяземскому и очень важное. Да, пожалуйста, при письме напишите адрес князя Одоевского. «Отечественные Записки» получаю исправно. «Современник» присылает Плетнев, а за что, Бог весть. Выздоровею — буду читать; ваши же статьи все до одной прочтены. Вторая статья о Петре Великом урезана вами много. Что это вам вздумалось так ее сократить? Более писать не знаю вам что и о чем. Не сердитесь, пожалуйста, за долгое молчание.
