Саша:
— Мама, подхожу я к этой бутылке из-под вина, заглядываю в горлышко: ничего нет. А мне так хочется, хоть капельку. Тогда я беру эту большую таблицу умножения, свертываю в трубку и говорю сквозь нее бутылке: «Вино, вино, налейся! Вино, вино, налейся!» И вдруг вижу: там появилось несколько капелек вина. Я их выпила и думаю: значит, эта трубка волшебная? Надо проверить. Как же это сделать? Смотрю я на обложку этой книги — она зеленая. Беру трубку и говорю очень вежливо: «Обложка, обложка, покройся розами и тюльпанами, ромашками и незабудками!» Несколько раз повторила, но обложка как была зеленая, так и осталась. Что бы это значило? Волшебная у меня трубка или не волшебная?
22 марта 49.
Я читаю Саше греческие мифы. О Зевсе она отозвалась так:
— У, черт! Из-за какой-то одной искорки так разозлился?
Сегодня она сказала мне:
— Мама, по-моему, если уж верить в бога, то уж в одного Прометея, да?
2 апреля 49.
Муки Тантала не производят на нее ни малейшего впечатления, только смешат.
— Понимаешь, — говорю я, — он стоит по горло в воде, но стоит ему нагнуться, чтобы отпить хоть немного, как вода тотчас отливает и пруд кажется совсем высохшим.
— Обидно, должно быть! — говорит Саша и смеется.
Это, наверное, потому, что муки жажды и голода ей еще не известны. Поэтому она и не жалеет Тантала. Сизифу она тоже не сочувствует. История с камнем, который то и дело скатывается, кажется ей смешным фокусом.
4 апреля 49.
Я читаю «Педагогическую поэму». Смеюсь, плачу, не нахожу слов — как хорошо! Девочки пристают: «Почему смеешься? Про что тут написано? Расскажи». — Тогда я прочла им про то, как Антон Семенович ударил Задорова и про то, как судили Буруна за воровство. Саша заворожена. Требует, чтобы ей дали прочитать всю книгу.
6 апреля 49.
[6 апреля 1949 года в разгар «борьбы с космополитизмом» в Ленинграде арестовали ближайших друзей семьи Ф. А., Илью Захаровича Сермана и его жену Руфь Александровну. Им предъявили обвинение в «еврейском национализме и антисоветской агитации» (печально знаменитая статья 58–10), через несколько месяцев судили и приговорили И. З. к 25 годам, а Р. А. — к 10 годам заключения. Гале Ф. А. сказала, что это судебная ошибка и что друзья за них хлопочут (и действительно пыталась что-то делать: писала Эренбургу, консультировалась с адвокатами, и т. д., но изменить приговор, разумеется, ей не удалось), а маленькой Саше сказали, что тетя Руня и дядя Илюша уехали очень далеко — что тоже, в общем, было правдой. Четырехлетняя Ниночка осталась жить с бабушкой Генриеттой Яковлевной, а двухлетнего Марика забрали в Одессу родители Р. А.… На лето детей часто соединяли в Одессе, и Ниночка иногда проездом оказывалась в Москве «на Ермолаевском», поскольку Ф. А. и А. Б. продолжали тесно общаться с Генриеттой Яковлевной и считали ее и Ниночку как бы частью своей семьи. Но писать всего этого, тем более в детских дневниках, Ф. А. в то страшное время не могла. О многом можно догадываться по фотографиям Ниночки и Марика на страницах дневников.
В архиве Ф. А. Вигдоровой, кроме детских дневников, сохранилось множество блокнотов с ее записями. В одном из них, календарного типа, где на каждом листке стоят месяц и число, на листке с датой «Апрель 6» Ф. А. приписала «49 года» и вклеила туда обрывок конверта, на котором без подписи, но почерком Руфи Александровны, карандашом написано:
«Фридуша, сестричка, целую тебя. Помни нас. Спасибо за всё.» Когда Р. А. это написала (ясно только, что после ареста), и как ей удалось передать эту записку Ф. А., — установить уже невозможно. — А. Р.]
* * *
Саша прочла всего «Тараса Бульбу». Сама.
— Мама, тебе жалко Андрия?
— Жалко-то жалко, а все-таки Тарас его за дело убил.
— Это, конечно, — соглашается Саша. — За дело. Но все-таки жаль. Пусть бы уж лучше он ему назначил самые плохие муки, но не убивал. Мама, Тарас ведь хороший?
— Хороший, конечно.
— А почему же он был таким грубым со своей женой?
Я не знаю, что ответить. Тогда Саша сама приходит мне на помощь:
— Может, он не знал, что ей это неприятно?
— Может быть.
— Да, наверное, не догадывался. Но если не считать этой грубости, мне Тарас очень нравится.
7 апреля 49.
Саша:
— Мама, тут в книжке написано «вши». Кто это такие?
* * *
Саша нагрубила Шуре.
— Проси прощения! — говорю я.
Саша шепчет мне в самое ухо:
— Мама, как ты не понимаешь: сейчас неудобный случай. Сейчас папа меня не извинит, сейчас неудобный случай.
И находит-таки, каналья, удобный случай — ночью, когда Шура укрывает ее, она сквозь сон говорит ему:
— Папа, прости меня, пожалуйста!
И Шура не может устоять. Он говорит угрюмо:
— Ладно уж. Спи.
* * *
Когда Саше говорят: «Ты, Саша, в «Тарасе Бульбе», наверное, половину не поняла», — она отвечает: «А вот и нет! Всё поняла! Мне же не два месяца, чтоб читать какие-нибудь “Ладушки”».
Ни на какие Шурины провокации, спрашивавшего, женился ли Тарас на Бульбе, она не пошла.
* * *
Галя:
— Мама, когда я раньше читала слова: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», — я думала, что Пушкин хвастается, воображает. Но теперь я понимаю…
* * *
Сажусь работать и велю детям не приставать. Немного погодя Саша осторожно:
— Мама, ты сосредоточена? Можно тебя спросить?
* * *
Галина записка:
«Мамочка! Мне попался 9 билет — приставки, их правописание. Я утром повторила их. Они мне и попали. Стала я говорить приставки, меня остановили. Молодец! Видно, что знаешь. Сказала басню. Получила 5. Меня похвалили. Я разбирала такое предложение: “Дома в ту пору без дела злая мачеха сидела перед зеркальцем своим и беседовала с ним”. Мне поставили 5».
25 июня 49.
Саша:
— Мама, ты нас ненавидишь за то, что мы с Галей живем недружно. А мне надо, чтобы ты нас навидела.
* * *
Мы с Галей ходили встречать Ниночку. Ее привезли друзья. На вокзале она долго оглядывалась, искала глазами маму, но ни о чем не спросила. Видно, она надеялась, что мама ждет ее у нас. Но у нас ее не было. Галя умыла Ниночку, я накрыла на стол. Усадив Ниночку, я увидела, что по лицу у нее текут слезы. Я впервые видела, чтоб четырехлетний ребенок плакал вот так: горько, молча.
Ниночка и Марик (Бубик) Серманы. 1948 г. Ниночка и Марик (Бубик) Серманы. Лето 1949 г. * * *
За Ниночкой приехала бабушка и увезла ее к себе в Одессу.
