Вернемся к июлю месяцу 1944 года. Именно с отъезда Пятнадцати сотен в лагере начались настоящие беды, страдания, мучения для более чем десяти тысяч эльзасцев и мозельцев; именно из-за того, что происходило в период с июля 1944-го по август 1945-го, название «Тамбов» обрело свою жуткую репутацию.
Отъезду Пятнадцати сотен сопутствовало ещё одно событие, для нас не менее драматическое: резкое изменение нашего режима питания на следующий же после 7 июля день. Это было как день и ночь. Конец наваристым супам, прощай, отличная kacha! В течение трёх месяцев днём и вечером нам давали отвратительное пойло, называемое рыбным супом, хотя в нём не было ничего рыбного, кроме названия. Это напоминало горячую воду, оставшуюся от мытья посуды, в которой плавали кости, изредка — куски голов, но никогда ни кусочка мяса. Я спрашиваю себя, как это нашим поварам удавалось готовить столь мерзкую бурду, которая воняла так сильно, что на этот раз я поклялся, что вернувшись домой, никогда больше не стану есть рыбу (и держал слово много лет). Единственное правдоподобное объяснение: рядом с нами находился русский учебный военный лагерь, и, вероятно, наш суп готовили из их объедков, прокипячённых в воде.
Вдруг однажды осенью — большой и приятный сюрприз! Больше никакой горячей воды с рыбным запахом, вместо неё — мутноватый суп, в котором плавают маленькие жёлтые кубики, очень вкусные и питательные. Мы решили, что это были кусочки чего-то вроде заварного крема, нарезанного кубиками, из американской помощи, направляемой в Россию. Доказательство этому я видел своими глазами: кусок упаковочного картона, который я взял на кухне, чтобы использовать в качестве нотной бумаги, на котором было написано большими буквами «DRIED WHOLE EGGS» — целые сушёные яйца! Увы, этот роскошный период продолжался всего несколько дней…
Другой тяжёлый период был связан с супом из моркови, вернее, из морковной ботвы, поскольку мы в нём ни разу не нашли ни следа самих овощей. Это был просто отвар без капли жира, полученный путём кипячения листьев. Ботвы в супе было очень много, но проглотить её ни у кого не получалось. Объяснялось это, скорее всего, тем, что в военный лагерь по соседству привозили много овощей — и все листья великодушно отдавали в лагерь для военнопленных.
Время нашего пребывания в лагере № 188 в 1944–1945 годах можно было бы разделить на эры или периоды, так же как это делают специалисты по древней истории. Можно было бы говорить об эре рыбного супа, мимолётном периоде супа из яиц, периоде горохового супа (когда пленные на самом дне котелка находили семь-восемь горошин, плававших в прозрачной жидкости), эре кукурузного супа, о которой я сейчас расскажу, поскольку это отразилось на мне весьма печально.
В одно прекрасное утро, как только мы начали делить хлеб, в бараке раздались восторженные единодушные крики: «Печенье! Мы будем есть печенье!» На деле это оказался кукурузный хлеб, испечённый в виде прямоугольников. Выглядел он прекрасно, но с первого же укуса нас постигло разочарование: он был ужасным на вкус и день ото дня становился всё хуже. Днём и вечером нам давали жёлтый суп из кукурузной муки, достаточно наваристый и чуть менее противного вкуса. В течение нескольких недель нам давали кукурузу утром, днём и вечером! От одного из поваров я узнал, что им привезли мешки с кукурузной мукой, которые до этого хранились в сыром месте, и поэтому их содержимое прокисло и начало плесневеть. Когда хлеб разламывали, оба куска оставались связаны волокнами плесени, а запах был тошнотворным. Через неделю, видя этот хлеб, я умирал от желания вонзить в него зубы, так аппетитно он выглядел, но мой организм сопротивлялся и категорически отказывался глотать эту испорченную пищу. Тогда я думал, что умру от голода рядом с куском хлеба. Именно в этот критический момент, когда я почти сдался и морально, и физически, почти отчаялся, мне посчастливилось пережить один из самых вдохновляющих моментов за всё время плена.
По прибытии в лагерь молодой (он был младше меня на пять лет) Жак Фритш, для своих — Жанки, узнал, что в таком-то бараке находится его земляк. Какое разочарование постигло его, когда он увидел этого молодого учителя, которого он едва знал, ведь он надеялся встретить старого приятеля! Тем не менее мы стали часто встречаться, и дружба, которая в дальнейшем только крепла, объединила нас сразу и навсегда. Жак был прирождённым мастером и умел работать и по металлу, и по дереву одинаково хорошо. Я бережно храню нож, который он сделал для меня в лагере. Поскольку у Жанки был доступ в мастерскую с абразивными кругами для заточки инструмента, его посетила гениальная мысль: время от времени предлагать поварам на кухне свои услуги по заточке ножей. Таким образом он нашёл средство иногда улучшать свой рацион благодаря небольшим прибавкам, особенно тем, которые он получал на лазаретной кухне, где для больных готовили еду получше. Однажды я увидел, как Жак подходит к моему бараку, пряча что-то под курткой. В то время мне было хуже всего и морально, и физически. Сам страдающий от голода, он вынул из-под куртки целый котелок лапши, который он получил за помощь на лазаретной кухне! И это произошло в один из самых критических моментов нашего пребывания в Тамбове, когда голод убил любое чувство солидарности среди заключённых, когда каждый не думал ни о ком, кроме себя, когда за кусок хлеба отрекались от собственного брата, когда все мы стали братьями-врагами, как это хорошо сказал в своём интервью Камиль Хиртц, страсбургский художник и поэт, бывший узник Тамбова. Чтобы оценить всё значение этого бескорыстного жеста человеческой солидарности, надо пережить это самому. Я буду вечно помнить об этом и буду ему благодарен до конца моих дней.
Раздача хлеба Рис. А. Тиама
Нож, сделанный в лагере другом Шарля Жаком Фритшем
Когда я вернулся в барак после недолгой работы в лазарете, поначалу мои отёки ещё увеличились. Один мой страсбургский приятель, студент-медик, к счастью, смог меня успокоить. Отёки этого типа при нормальном питании и достаточном количестве витаминов исчезают достаточно быстро и не вредят здоровью, поскольку кости и мышцы не страдают, а затрагивается только соединительная ткань. От этого недуга страдали многие десятки наших товарищей. Утром, когда мы вставали, жидкость начинала заполнять ноги: к полудню лодыжек уже не было видно; за ними, в свою очередь, исчезали колени: ноги превращались в слоновьи. При тяжёлых отёках жидкость захватывала даже живот до самого пупка. В это время моим соседом по нарам был один особенно симпатичный молодой страсбуржец, сын известного эльзасского поэта и художника Анри Солвена. Утром, несмотря на всю серьёзность нашего состояния, мы не могли удержаться от смеха, глядя друг на друга: за ночь жидкость из ног перетекала, и головы становились огромными, объём увеличивался практически вдвое, но асимметрично — та сторона, на которой мы спали, была гораздо больше другой! За день жидкость под действием силы тяжести покидала голову и опять раздувала ноги, и ещё до наступления вечера у нас опять были ноги, как у слона, и живот, как у беременной женщины. Мой бедный сосед, к несчастью, через несколько недель умер от истощения в расцвете лет.
