Да, пока в его голове была каша. Он уже считал Советскую Россию «цивилизованной страной № 1 в мире», но все еще в духе то ли Кропоткина, то ли Чернышевского мечтал о том, чтобы вместе с товарищами снять дом и основать там «Университет самообразования». Он расписывал занятия каждого члена этой утопической коммуны по часам, ратуя за то, чтобы «все делалось непременно сообща. Те, кто заработает больше, будут помогать тем, кто заработает меньше. Наша цель — выживание»135. Под влиянием всего прочитанного и услышанного о Стране Советов он хотел ехать туда и в феврале 1920 года даже осторожно намекал Тао И на возможность вместе отправиться в Россию через год или два, и вдруг, в конце июля 1920 года, заявлял, что «в России, на берегах Арктического океана, появился [лишь] малюсенький цветок Новой Культуры. В течение нескольких лет жестокие ветра и проливные дожди испытывали его, и мы до сих пор не знаем, будет ли он успешно развиваться»136.
В начале июня в письме Ли Цзиньси он подчеркивал, что «в последнее время стал концентрироваться на изучении трех предметов: английского языка, философии и газет. Что касается философии, то я начал с „трех великих современных философов“ и постепенно узнаю о других философских школах». Под «тремя великими современными философами» он отнюдь не имел в виду Ленина и иже с ним. Речь шла о Бертране Расселе, Анри Бергсоне и Джоне Дьюи137. Он признавался, что «испытывает голод и жажду знаний», но его занятия были беспорядочными, а чтение — нецеленаправленным. «Я не могу охладить свой пыл, — жаловался он, — мне не хватает упорства. А исправить характер очень трудно. Это достойно самого большого сожаления!»138 Он хватался за все: его влекли филология, лингвистика, даже буддизм! И, несмотря на уроки профессора Ли, он не воспринимал еще большевизм как единственно верное мировоззрение.
Из Пекина Мао уехал 11 апреля. Как и год назад, он отправился в путешествие. На этот раз поехал в город Тяньцзинь, расположенный в трех часах езды к востоку от Пекина, а затем в столицу провинции Шаньдун — город Цзинань, знаменитый своими источниками. После этого он вновь взобрался на священную гору Тайшань, чтобы полюбоваться рассветом, опять завернул к Конфуцию в городишко Цюйфу, посетил родину еще одного великого древнекитайского философа, Мэнцзы, и только после этого через Нанкин добрался до Шанхая, где его ждали дела. Поездка заняла двадцать пять дней. Достаточный срок, чтобы отдохнуть и набраться сил для грядущих политических битв.
ДЫХАНИЕ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ИЛИ МАГИЯ ДИКТАТУРЫ
Мао приехал в Шанхай 5 мая. Он остановился у друзей-хунаньцев, которые снимали жилье в маленьком двухэтажном доме на грязной улице, в западной части города, недалеко от проспекта Хэтун. Трое мужчин и одна девушка, с которыми ему предстояло на ближайшие два с половиной месяца разделить кров, тоже были вовлечены в агитационную борьбу за изгнание Чжан Цзинъяо139. Как всегда, Мао был стеснен в средствах. Не было денег и у его друзей. Чтобы как-то свести концы с концами, Мао должен был отбросить свою, как он сам говорил, «интеллигентскую привычку» и заняться физическим трудом. Один из его знакомых, бывший соученик по Первому провинциальному педагогическому училищу, некто Ли Шэньсе, работавший на судостроительном заводе, советовал Мао устроиться на судоверфь140, но по каким-то причинам из этого ничего не вышло. В итоге дело кончилось тем, что Мао стал стирать чужое белье141. Работа «прачкой» не отнимала все время: он был занят всего по полдня142, а на досуге занимался политикой и бродил по городу.
В этот раз он успел осмотреться в Шанхае. Великий город, расположенный на берегах Хуанпу (на местном диалекте — Ванпу), одного из притоков могучей реки Янцзы, мог поразить воображение. Уже тогда он являлся крупнейшим индустриальным и коммерческим центром Китая, да и Восточной Азии в целом. С 1842 года, со времени прибытия сюда англичан, Шанхай, идеальный порт, прилегающий к устью Янцзы («Шанхай» означает «На море»[11]), превратился из города с населением в 230 тысяч жителей в мегаполис. В 1920 году в нем насчитывалось не менее полутора миллионов человек, в полтора раза больше, чем в Пекине. Небольшой по площади город, чуть более 90 квадратных километров, был уже тогда перенаселен. Это был главный открытый порт страны: каждый день здесь разгружались и загружались сотни судов. Вдоль левого берега Хуанпу тянулись бесчисленные пристани и пакгаузы.
Шанхай был поделен на шесть основных районов. Четыре из них (Наньдао, Чжабэй, Усун, международный сеттльмент и французская концессия) находились на левом, западном, берегу Хуанпу, а один (Пудун) — на правом, восточном. («Пудун» означает «К востоку от реки Хуанпу».) «Наньдао» («Южный остров»), известный также как Наньши («Южный рынок»), включал в себя наиболее старые кварталы китайского города, возникшего еще в период Танской династии (618–906). Исторически он состоял из двух территорий: собственно города (Чэнсяна, буквально: «Город»), до начала XX века окруженного высокой стеной, и самого Наньши, представлявшего собой нечто вроде пригородной слободы. В 1920-е годы этот район располагался между южным железнодорожным вокзалом и Хуанпу. Вблизи же северного железнодорожного вокзала, на левом берегу небольшой реки Усун (или по-другому Сучжоу), притока Хуанпу, находился индустриальный, рабочий Чжабэй («Территория к северу от шлюза»). Это был молодой район, возникший в середине XIX века. К югу от Чжабэя и к северу и западу от Хуанпу тянулся международный сеттльмент, управлявшийся англичанами. Образован он был в 1863 году путем слияния двух концессий: английской, существовавшей с 1845 года, и американской, созданной в 1848 году. С юга к международному сеттльменту примыкала французская концессия, основанная в 1849 году. Таким образом, владения иностранцев перерезали левобережную часть Шанхая посередине, втискиваясь двумя широкими полосами между китайскими районами Чэнсяна — Наньши и Чжабэя. К западу от международного сеттльмента и французской концессии, в верховьях реки Сучжоу располагался еще один китайский район — Усун.
Большую часть города контролировали иностранцы. Ни в одном другом населенном пункте Китая они не владели такой обширной земельной собственностью: из 90 квадратных километров городской территории им принадлежало более 32. На территориях сеттльментов (концессий) действовали, разумеется, законы соответствующих иностранных держав, имелись свои войска и полиция. Впрочем, селиться китайцам здесь не возбранялось, и этим спешили воспользоваться как зажиточные китайские буржуа, так и оппозиционно настроенные к китайским властям интеллигенты-разночинцы. Между прочим, число китайцев в международном сеттльменте и во французской концессии в десятки раз превышало численность иностранцев[12]. Политическая атмосфера здесь была куда либеральней, чем в целом в Китае, да и уровень жизни значительно выше. Таких магазинов, как на Нанкин-роуд, тянущейся от реки Хуанпу в глубь международного сеттльмента, не было нигде в Китае. В международном сеттльменте и во французской концессии располагались филиалы крупнейших банков Европы и США, дорогие отели и утопавшие в зелени виллы. Архитектурный ансамбль города резко контрастировал с тем, что можно было увидеть в других местах. Человек из провинции, попавший сюда, должен был испытывать сильные чувства. Особенно впечатляла набережная, вдоль которой, тесно прижавшись друг к другу, высились громады каменных небоскребов, острыми шпилями устремленные в небо. Жизнь бурлила, горела реклама, по улицам катили авто и сновали рикши, в гавани разгружались и загружалась пароходы из всех стран мира, по центральной набережной Банд (по-английски значит просто «набережная») в тени деревьев прогуливались нарядно одетые дамы в сопровождении изысканных джентльменов. На Нанкин-роуд, окрестных улицах и в переулках толпился народ. Бесчисленные магазины и рестораны, кинотеатры и казино привлекали богатую публику. Вот как вспоминает этот город Сергей Алексеевич Далин, один из секретных агентов Советской России, впервые оказавшийся в нем весной 1922 года: «Передо мной открылась панорама залитого электричеством города с многоэтажными домами и мелькающими электрическими рекламами на крышах… Асфальтовая мостовая, множество автомобилей, трамваи, сотни предлагающих свои услуги рикш, китайская музыка, звон литавр, перспектива залитой электричеством улицы, огромные электросветовые иероглифы торговых реклам — все это сразу поразило меня»143. А вот что пишет о нем американская писательница Гарриет Сержант: «В двадцатые и тридцатые годы Шанхай стал легендой… Его имя было окутано тайной, вызывая в памяти истории о приключениях и безудержной вольнице. На кораблях… его жители интриговали пассажиров рассказами о „Публичной девке Востока“. Они пугали слушателей китайскими гангстерами, описывая никогда не закрывающиеся ночные клубы и отели, в которых героин приносили по первому требованию клиента… Однако Шанхай превосходил все ожидания… Как только вы сходили на берег, неповторимый шанхайский аромат — смесь дорогих духов и чеснока — обволакивал вас… Беспризорные дети висли на вашей одежде. Американские машины гудели на вашего рикшу. Мимо, громыхая, проносились трамваи. На Банде высоко над вашей головой в небо уходили здания, принадлежавшие иностранцам. У ваших ног китайские попрошайки выставляли напоказ свои раны. Чуть дальше по улице русская женщина средних лет и несовершеннолетняя китаянка дрались из-за моряка. Китаец, толкающий тачку, полную серебряных украшений, обливал на тротуаре проклятиями изысканно одетых англичан, выходящих из клуба… Полицейский-сикх свистел на быстро пробегавших сквозь поток машин двух китайских девушек в развевавшихся на ветру халатах с разрезами до бедра. Даже ослепнув, вы узнали бы Шанхай по невероятной, почти истерической энергии этого места»144.
