кофе в десять утра и половине третьего. В полдень нам полагался получасовой обед.
«Мальчики» из пуэрториканской бригады делали первый срез среди смазки и грязи своих станков, а потом приносили мне и Джинджер пластины толщиной примерно в пять сантиметров, чтобы мы посмотрели заряд, прежде чем парни откалибруют машины. Показания снимались, когда через кристалл проходил пучок тонких рентгеновских лучей. Чтобы он не коснулся пальцев, надо было повернуть защитный колпак, но это занимало целую секунду, а порой именно секунда решала, будут тебя костерить за медлительность или удастся сохранить с резчиками нормальные отношения.
Дальше кварц нарезали по отмеченной масляным карандашом оси. Мы снова смотрели его на рентгене, и потом камень делили на более мелкие пластины. Джинджер и я опять изучали эти обросшие грязью и глиной кристаллы и кидали в бочки около наших аппаратов. Наконец, их уносили, мыли в громадных чанах с тетрахлорметаном и разрезали на квадратики для рентгеновского «читального зала», где было чище и спокойнее. Там кристаллы анализировали еще раз и раскладывали согласно заряду.
Женщины в «читальном зале» получали надбавку за хорошие результаты, и их работа считалась завидной. Если скашивать углы, сокращать временны́е затраты и не опускать экран, за неделю можно было выгадать немного денег сверху. После первой недели я задумалась, сдюжу ли. Если придется работать в таких условиях всю оставшуюся жизнь, перережу себе горло – решила я. Иногда по утрам я представить не могла, как выдержу восемь часов вони, грязи, гула и скуки. В восемь утра я настраивала себя на ближайшие два часа – мол, пустяки, потерпишь, а потом уже и перерыв на кофе. Десять минут я читала, а потом снова уговаривала себя еще на два часа – ну вот, теперь-то до обеда точно дотянешь. После обеда, когда машины снова включали, я чувствовала себя отдохнувшей после сэндвича с сардинами, но эти два часа были самыми тяжелыми за день. До следующего перерыва в половине третьего было еще далеко. Зато после него, как обычно я себя подбадривала, оставались последние два часа – и всё, свобода.
Иногда я стояла в ожидании грузового лифта в полутьме раннего утра с другими рабочими, тревожась, как бы стрелка часов не перевалила за красную отметку и мы не застряли. Иногда думала, что впору развернуться и пойти домой – было невозможно и подумать о том, чтобы провести еще один день так же, как предыдущий. Но тут лифт спускался, и я заходила в него вместе с остальными.
На заводе были женщины, проработавшие там все десять лет с момента открытия.
До получки пришлось тянуть три недели, а мои жалкие накопления уже подходили к концу. (В Стэмфорде было заведено удерживать зарплату за первую неделю до увольнения – что-то вроде депозита за рабочее место.) На кофе не хватало. Порой я просто сидела в цеху и читала принесенную с собой книжку. Джинджер уходила в относительно спокойный «читальный зал» – поболтать с другими женщинам. Однажды и мне намекнула:
– Подруга, ты бы отрывала в перерыв задницу от стула, а то приклеишься. Так и умом тронуться недолго.
Мне тоже так казалось.
Моей начальнице смены Роуз тоже было дело до того, как я веду себя не за работой, хотя ее волновало кое-что другое. Во время обеда, отведя меня в сторонку и лукаво улыбаясь, она сказала, что я умная девушка и толк от меня будет, вот только в туалет я бегаю слишком часто.
Резчики получали разовые надбавки, а мы с Джинджер – нет. Однажды утром парни всё трепали и трепали мне нервы: мол, я недостаточно быстро считываю показания и стопорю им всю работу. В десять они спустились вниз за кофе и оставили станки включенными. Под прикрытием шума я уткнулась головой в тыльную часть рентгена и разрыдалась. Тут появилась Джинджер, которая забыла кошелек в корзинке под экраном аппарата. Она легонько шлепнула меня по руке.
– Ну, видала? Чё я те говорила? Совсем чокнешься с этим чтением. Какой ты кофе пьешь? Угощу тебя чашечкой.
– Нет, спасибо, – я вытерла глаза, растревоженная тем, что меня застукали в таком виде.
– Нет, спасибо, – передразнила меня Джинджер и захихикала. – Вежливая, как леди. Давай, подруга, пожалуйста, выпей со мной кофе. Так достали эти говнюки – не могу, еще целый день тут с ними торчать, а они уже сколько кровушки нашей усосали. Ну, скорей, что будешь?
– Очень слабый с сахаром, – я благодарно улыбнулась.
– Вот и молодчина, – сказала она, залившись радостным смехом, и удалилась по узкому проходу, что отделял наши аппараты от грохочущего цеха резчиков.
Так мы с Джинджер и подружились. В тот четверг она пригласила меня проехаться в центр города с ее матерью и обналичить наши чеки.
Это была моя первая получка в «Кистоуне».
Зарплату выдавали по четвергам, и Атлантик-авеню в эти дни оживала, всё работало допоздна. Люди отправлялись в центр за покупками, пополняли запас продуктов, обналичивали чеки и просто общались. Они парковались на главных улицах и болтали, несмотря на то, что следом была рабочая пятница.
Джинджер сказала, что приметила меня в первый же четверг, когда я только приехала, еще до «Кистоуна».
– Вот так-то. Голубые джинсы и кроссовки на Атлантик-авеню в четверг вечером. Я и подумала: чё еще за лихая-городская?
Это было смешно – назвать «лихой» меня, но я промолчала.
В тот же четверг Джинджер пригласила меня к себе на ужин, и, уписав третью порцию картофельного пюре, я поняла, что почти забыла вкус домашней еды. Рыжеволосая Кора – мать Джинджер, моложавая и порывистая – смотрела на меня то ли с удивлением, то ли с раздражением. У Джинджер было четыре младших брата, и все эти голодные рты Коре надо было прокормить.
Иногда по утрам Джинджер приносила мне из дома булочку. Иногда после работы она приходила ко мне на Милл-Ривер-Роуд и приглашала меня съесть по гамбургеру в «Белом замке» у моста – единственном месте в городе, которое работало после шести (за исключением четвергов).
У Джинджер был переносной радиоприемник на батарейках, подарок от ее бывшего мужа, и, пока погода не испортилась, в прекрасные осенние вечера мы выходили на улицу, садились на берегу Рипповама, прямо у меня перед домом, и слушали Фэтса Домино на станции WJRZ. Его Blueberry Hill держалась на вершине хит-парада большую часть той осени, и в любом случае в сердце Джинджер ей было отведено особое место. Она и ходила-то как Фэтс, свингующим пружинистым шагом.
Джинджер говорила, а я слушала. Вскорости я поняла, что, если держать язык за зубами, то люди решат, что ты знаешь всё, начнут
