И в этом все дело, думается мне. Те, сказанные в начале нашего знакомства, слова были пустяком, эмоциональным всплеском, не больше. Он говорит о заводе благодарно, как о «своем», как о составной и существеннейшей части своей жизни. И на заводе — с кем бы ни приходилось мне впоследствии говорить — всякий находил для Саши Трепачука только самые добрые, сердечные слова. Так что — дело не в заводе самом по себе, и не в заработке. Мне видится причина в ином.
Темиртау еще каких-нибудь лет десять назад был одним из самых притягательных мест для ищущего, молодого беспокойства по неизведанному, особенному, непохожему. Теперь это устоявшийся, живущий обычной, определившейся жизнью город, он вступил в возраст зрелости, возмужания. И уже не сюда, а отсюда влечет Сашу Трепачука,— куда? — он сам того еще точно не знает, но влечет неудержимо. Может быть, влекут те самые рассказы о палатках, о ржавой воде, о первых фундаментах посреди ковыльной степи, которыми уснащают свои воспоминания вовсе не старые еще местные старожилы.
Здесь мало кто вспоминает прошлую зиму без крепкого словца, мало кто, но только не Саша Трепачук. «Стоящая зима была, минус 32°, да с ветерком... Два раза нос отмораживал: белый почти был... И в цеху — холодина, вода в ведре замерзала... А работать надо, давай-давай... Стоящая зима!.. Вообще — я это не люблю: Крым, Кавказ, пальмы... Зима бы, да снегу побольше... Уеду на Север!»
Но, помимо затрепанного, а, тем не менее, и ныне и присно здравствующего слова «романтика» — в тревожном, ищущем настроении Саши Трепачука мне слышалось и иное...
— Девчонки?.. Да всякие есть... Есть такие, что кадрят... Меняют, значит, одного на другого... Не пойму — зачем, что им нужно, чего добиваются?..
Однажды у нас знакомые жили... Молодая еще пара... Жили месяца два — и ни разу, чтобы подошли друг к другу, приласкались что ли, поцеловались там... Вроде — и не любовь, а так, формально все, по обязанности... По-моему, и это не лучше...
Поступил я во втуз. Там у меня в приемной комиссии спрашивают, что я в кино видел, а я только что на «Фантомаса» сходил. Ну, я и отвечаю. Мне говорят, и такие голоса, глаза такие нехорошие, подозрительные: «Так вот какие, значит, фильмы тебе нравятся?..» Я говорю: «А что? Пойдет после работы на такой фильм человек, отдохнет, посмеется — что плохого? А если вы о настоящих, о серьезных фильмах, так мне «Коммунист» нравится...» Усмехнулись, не поверили. Я после того три дня как оплеванный ходил. Почему не поверили? Ведь я правду сказал!.. Они что — дураки?..
Мы заговорили об одном из последних нашумевших произведений на молодежную тему. Саша прочел эту вещь залпом — «до пяти утра читал, всегда так читаю, если понравится... Смотришь, ночь прошла, на работу пора...»
Роман — о рабочих. Саша высказал много интересных, неожиданных для меня мыслей.
Потом, глядя в упор сквозь толстые стекла очков — по зрению, кстати, его и не взяли в армию,— спросил:
— Как вы думаете, почему справедливому человеку жить трудно?..
Вот все это вместе, кажется мне, все эти вопросы, распахнувшие перед ним всю сложность жизни, и желание найти в ней свое, трудное, но необходимое место — и толкают Сашу в путь...
3
Есть люди, у которых главная направленность ума, характера, то есть природная одаренность столь ярка, что проявляется во всем, даже в самых нечаянных мелочах. Я прожил в Караганде восемь лет, не раз бывал на стадионе, однако, ей-богу, не помню, какой там, за входом по пути к западной трибуне, стоит фонтанчик, да и есть ли он, этот самый фонтанчик. А Юра Фадькин был там однажды — и фонтанчик ему запомнился забавным переплетением струек. И не только запомнился: когда в механическом цехе, в той части его, где располагается бригада слесарей по кранам, решили разбить большую цветочную клумбу и оборудовать уголок отдыха, Юре Фадькину захотелось в центре клумбы соорудить точь-в-точь такой же фонтанчик. Принесли трубы, гнули, свинчивали — фонтанчик забил, а переплетения струй — как у того — не получилось. Ломали голову всей бригадой, делали, переделывали — так и не добились желаемого эффекта. Не такая это, как на первый взгляд, простая штука — фонтанчик с живыми, движущимися по окружности струйками, которые сплетаются вверху в переливчатый узор. Я и сам почувствовал, что это так, когда мы с Фадькиным, стоя перед злополучным фонтанчиком, пытались на листке бумаги изобразить искомую гидродинамическую схему.
Но дело, собственно, не в фонтанчике самом по себе, а в слесаре Фадькине, которому понадобилось, чтобы такой фонтанчик в его цехе забил.
Почему? Зачем?.. Как будто для того, чтобы в свободные полчаса посидеть, перекурить, постучать в домино или загнать шар в лузу — тут же, в цеху, я видел маленький старый бильярд — как будто для этого нужен еще и «плеск струй»... Да, кстати, и сама клумба?..
Честно говоря, был какой-то момент, когда я подумал: все это хорошо, все эти оранжереи, зеленые уголки в цехах, горшочки с нежной, как мимоза, альбицией, кактусами, пальмочками, но не слишком ли много со всем
этим мороки?.. В конце-то концов, рабочий человек приходит на завод не ради эстетических ощущений!.. Что-то в этом духе я высказал и Фадькину.
Он посмотрел на меня снисходительно, почти жалеючи.
— Ну как же,— сказал он,— вы сами представьте: зима, на улице мороз, ветер, снег, а у нас — зеленая травка, цветы распускаются... Разве не приятно взглянуть?..
Он так вежливо, так обстоятельно это объяснял, что мне сделалось неловко за свой вопрос.
И все-таки — фонтанчик... Фонтанчик, по-моему, прежде всего — от эдакой удали, озорства, если хотите, от щедрости перекипающих через край сил — если о самом Юре Фадькине вести речь.
Я заметил: как бы не менялось лицо у этого в общем-то спокойного, не склонного к бурным эмоциям парня, взгляд его остается почти одним и тем же — сосредоточенным, изучающим. Ему важна не видимость, а суть, не поверхность, а структура. И о чем бы ни заговаривали мы с. Фадькиным, во всем сквозил его аналитический, ничего на веру не принимающий склад ума. Сначала все самостоятельно разобрать, взвесить, доискаться до причины, а уж потом... потом... Что же — потом?.. А вот что — «потом»...
Я упоминал уже о работницах, которые железнят, затирают панели. Труд нелегкий, никаким совершенствованиям не поддающийся, да к тому же и замедляющий весь процесс работы формовочного цеха, что называется — «узкое место». Тем, чтобы это «узкое место» расширить, занялась группа из трех человек: директора завода Ройзмана и электрослесарей Гончаренко и Фадькина.
Б ыло бы заманчиво попытаться описать путь поисков, ошибок, находок, всю, так сказать, творческую лабораторию изобретения, но «лаборатория» эта, во-первых, всегда и сложней, и проще того, что изображают на листе бумаги, а во-вторых, я не был свидетелем самого движения, развития изобретательской мысли, видел только ее заключительный этап.
