Мы много пели до войны (помните, «Красная Армия всех сильней!»?), да мало делали. А война, она, брат, дело спрашивает. К такой войне, притом в зимних условиях, загодя готовятся…
Встретил я знакомого шофера, бывшего сослуживца Сысенко. Упросил его привезти что-нибудь вроде печки.
Сысенко притащил конную кухню без колес и котлов. Тут уж мы зажили! На этом очаге и пищу готовили, и снег топили — грели воду для всех нужд.
А части 2-й ударной все прибывали и прибывали… Правый берег Волхова был усыпан людьми и заставлен техникой до предела. Приглушенный людской гомон, ржание лошадей, лязг гусениц. Пушки, дальнобойные орудия с длинными, как телеграфные столбы, стволами; автомашины и обозы, обозы… Морозный воздух сотрясали разрывы вражеских снарядов — налетала авиация. А наши молчали, и самолетов не видно…
Нескончаемым потоком подвозили ящики. Комвзвода Бычков, показав на штабеля ящиков, уложенных в три яруса, сказал мне: «Вменяю вам в обязанность во время сражения собирать стреляные гильзы, укладывать в освободившиеся ящики и выносить к дороге. Если подадут машины — немедленно грузить. Ясно?» — «Нет, — возражаю, — зачем такая поспешность?» Лейтенант объяснил: система наших гаубиц новейшая, запасов снарядов не было и не будет, поэтому гильзы нужно срочно возвращать на завод.
В ночь на 7 января правобережье Волхова содрогнулось, как при землетрясении. Холодная темная рождественская ночь озарилась красным светом: огнедышащие жерла орудий извергали огонь. Небесная зарница была так ярка, что, отражаясь, освещала землю. Батарейцы скинули полушубки и в одних гимнастерках засовывали в ненасытные пасти своих «детищ» снаряд за снарядом. Стреляные гильзы, как дрова из порушенной поленницы, разлетались по снегу. Я стоял, завороженный быстрой и слаженной работой ребят. Вывел из оцепенения друг Миша: «Хватит зевать!»
Неожиданно подъехали четыре машины, напоминающие пожарные, и остановились у 2-й батареи — каждая машина против орудия. Из-под брезента выскочили солдаты, сбросили брезент на землю и уволокли. Машина содрогнулась и покрылась чадным дымом, от нее потянулись шлеи красных стрел, устремленных в сторону немцев. Мы подивились: какое-то чудо-юдо, пришло странно и ушло так же. Спрашивать было некогда — все в мыле от работы.
Позднее выяснилось, что мы видели в ту ночь реактивные установки «катюши». И подвозили их по первости к орудиям потому, что били по данным артиллерийских расчетов.
Полушубки наши, недавно еще белые, стали черными, как головешки. Казалось, что из этой преисподней мы никогда не выберемся. В горле пересохло, уши заложило — вот-вот перепонки лопнут. Крики: «Прицел тридцать!.. Осколочным — заряжай!!» — доносятся откуда-то издалека.
Хватаю гильзы, сую в ящики и натыкаюсь на артиллерийского подносчика. Материмся и разбегаемся. Растут горы ящиков с пустыми гильзами, а машин все нет.
Внезапно грохот оборвался. От такой тишины стало не по себе. Навалилась страшная усталость, какой никогда прежде не испытывал — захотелось упасть и не шевелиться. Только сознание говорило: «Нельзя! Уснешь и замерзнешь…»
После боя от нашего взвода в 40 человек осталось 18: кто убит, кто ранен. Наступление же не удалось: вперед наши части не продвинулись…
На фронте наступило затишье. Надо было окапываться. Смастерили землянку на восьмерых. Ночью набивалось в нее 14–15 человек. Спали валетом, тесно прижавшись друг к другу. Освещалось наше жилище тлеющим электропроводом. Надышимся — в носу черно. Кое-какую военную мудрость мы уже освоили, кое-где проявили смекалку, недаром есть народная поговорка: «Солдат дымом греется, а шилом бреется».
839-й гап разместился в Селищенских казармах. Хорош был, наверное, раньше этот военный городок Селищи! Теперь от него остались одни руины…
13 января началось новое наступление. Загремела артиллерийская канонада, красное зарево еще раз осветило небо. Наверное, впервые здесь в январе начался ледоход. Седой Волхов вскипел от снарядов, покраснел от человеческой крови. Мы уже начали привыкать к войне, но, увидев торчащие из реки людские руки, головы, просвечивающие сквозь прозрачный лед тела, отчаянно проклинали тех, кто по тупости и безответственному недомыслию заживо погрузил в мерзлую реку воинов-пехотинцев… Эта картина и сейчас стоит перед глазами, хотя прошло больше полувека. В дальнейшем я прошел и лагеря, и Яссо-Кишиневскую битву, и бои за город Будапешт, но кровавый смертоносный Волхов продолжает мучить мою память.
На Любань!
Переправившись по льду через Волхов, мы двинулись на Костылево — Любино Поле в прорыв за конницей генерала Гусева. До сих пор недоумеваю: на что рассчитывало командование, загоняя коней в непроходимый лес, где ни дорог, ни тропинок, и снега лошадям по брюхо? Ведь достаточно было взглянуть на топографическую карту Новгородской области, чтобы понять: эти места за Волховом — настоящий край Мазая — топи да болота… На какую военную мощь рассчитывали, не ведаю.
Я многое забыл,
Но помню до сих пор
Нелепый замысел стратегии бездарной
И гибель армии 2-й ударной…
Ведь 90 % нашего транспорта — кони. Чем их кормить? Ни овса, ни сена… Остановится повозочный на ночлег, наломает в сани хвои, уснет. Пока спит, пара его коней так искусно оглобли обглодает, как ни одному токарю не обработать. А бывало, что оба коня околеют с голодухи. Держит солдат сбрую и плачет в голос: «Батюшки, засудят ведь!»
Как лоси, сквозь заросли еле-еле продвигались к Любани… Немцы бомбят, обстреливают. Укрыться от огня негде — ни окопов, ни траншей тут не выроешь. Прикажут рыть землянку — снег очистишь, а под ним красная прошлогодняя клюква. Поглубже копнешь — вода.
Для штабов и госпиталей доставили большие палатки с войлочным полом. Мы же ночевали у костров. Веток наломаешь побольше, чтоб не простыть, — и к костру. Бывало, и ноги вместе с валенками обгорали. Добыть другие — топай на передний край, чтобы снять с убитого: больше взять негде.
«Горлышко» нашего прорыва у Мясного Бора держали части 52-й и 59-й армий. Оно то расширялось до нескольких километров, то сужалось до сотен метров. Снабжение шло по одной-единственной дороге и было недостаточным. Сначала гибли от недоедания кони, потом люди их съедали. Недаром говорят: человек живучее собаки. И то правда: собака понюхает и есть не станет. Мы же всех дохлых лошадей из-под снега вырыли и съели. От того начались у солдат кишечные расстройства. Бывало, штаны спустить не успеешь. Настоящее бедствие!
Немцы все видели, ведь рядом были, за какой-нибудь речушкой в десяток метров шириной. Какие насмешки, унижения, какое издевательство приходилось от них терпеть — ни приведи господь!
