– для проведения повторного сева. Этот расчёт не оправдывался: голод брал своё.
Каким-то образом получилось так, что со склада поначалу отпускалось страждущим как раз из семенного фонда. А в практике того времени было обычным такое зерно протравливать ядовитым раствором, – дабы с гарантией уберечь его от расхищения. Последствия, в том числе для нашей семьи, были ужасными.
Я помню, что, после употребления испечённой на плите постной лепёшки, рвота и внутренняя боль настолько одолели меня, что я беспрерывно терял сознание и уже не мог подняться с постели. Так же плохо чувствовали другие члены семьи. В укромном месте мама, оказалось, держала горсти две собранных на колхозном поле бобов сои. Прожаренные бобы, если их тщательно разжёвывать и запивать кипятком, годились как лекарство при отравлениях, не ахти какое, но всё же дававшее некоторое облегчение. Каждый получил свою крохотную порцию бобов.
Тем и спаслись. Больше недели понадобилось, чтобы «отойти» от страшной напасти…
Со средним братом мы при возвращении из эвакуации провели тщательное обследование своей улицы и мест, где оставались следы пребывания военных. Особый интерес представляла территория за железнодорожным переездом, где одна из двух отходивших от него дорог шла вправо, повдоль леска́ с одной стороны и обширных полей – с другой.
Там, на небольшом холме, в зарослях кустарника, вблизи опушки, мы обнаружили совсем новенький дот, по-военному – долговременную огневую точку, с амбразурой, обращённой на уходившую вдаль дорогу. Это значило, что причина эвакуации из села существовала вовсе нешуточная и что предпринимались другие меры предупреждения возможных провокаций со стороны японцев.
Продолжая обследования, мы открыли и нечто не связанное впрямую с угрозой из-за реки Уссури, но также по-своему любопытное или даже опасное. Это был артиллерийский порох, имевший вид округлых тонких долек смугловатого прозрачного цвета высотой около сантиметра, легко и эффектно возгоравшихся, если их поджечь или бросить на горячую плиту.
Целые россыпи этого вещества находились на нашем огороде, в той его части неподалёку от избы, где одна из грядок, начинаясь от навозных куч вблизи скотного сарая, подходила к саду. Пахотный слой здесь почти на всю толщину состоял из конского навоза. Хотя он и истощался под влиянием дождей и при таянии снегов, но высокой урожайностью радовал постоянно – без добавления сюда накапливаемого у сарая навоза или перегноя. Данное обстоятельство заставило нас предположить, что, возможно, когда-то на участке размещалась конюшня, – иначе откуда бы взяться на нём специфичному удобрению да ещё и в таком изобилии?
Поиски с использованием щупа это подтвердили: в земле мы нашли истлевшие остатки дубовых свай, на которые укладывались венцы строения.
Конюшня указывала на статус его бывшего хозяина; он, видимо, состоял в зажиточных, каких при советской власти экспроприировали. А порох мог указывать на некую вооружённую акцию, когда не исключалось, что наряду с его использованием как простого подрывного средства тут находилась и пушка со снарядами…
Также были основания предположить, что на месте нашей избы раньше стояла другая постройка, причём превосходившая её размерами; по ходу классовых разборок её могли сжечь или, разобрав, поделить материалы меж самых бедных. Происходить это могло лет уже, наверное, около двадцати назад, что подтверждалось очевидной изношенностью нашей скромной избы.
О том, что давние события могли развиваться здесь так, как они угадывались, скоро напомнило одно очень страшное для нас происшествие; – я скажу о нём ниже.
В ту зиму, после эвакуации, произошло заметное сокращение нашей семьи. Наряду с тем, что не было ничего известно об отце, мы практически очень редко видели самого старшего брата; он перестал приезжать домой на каникулы, поскольку перевёлся на вечернее школьное обучение и устроился на работу на какое-то предприятие в райцентре, имевшее оборонные заказы. Отселилась и сестра; она неожиданно вышла замуж; её взял в жёны работник железнодорожной станции, участник боёв у озера Хасан, много её старше. Посёлок этой станции виднелся у края гряды сопок, о чём я уже говорил, и как раз там, на расстоянии прямой видимости из нашего села сестра проживала теперь с мужем и его матерью в отдельной избе.
Молодожёны содержали корову и другую домашнюю живность, разрабатывали земельный участок, причём, поскольку посёлок был пристанционным, то есть, как территория, являлся принадлежностью железнодорожного ведомства, налоговые сборы на получаемую продукцию здесь если и взимались, то незначительные, гораздо меньше, чем в сельской местности.
С учётом же того, что муж зарабатывал деньги и освобождался от призыва на фронт по бро́ни, для сестры жизнь на новом месте складывалась хотя и трудная, но сносная в материальном отношении.
Освоившись, она иногда брала меня к себе для помощи в возделывании грядок, в пастьбе коровы или в присмотре за рождавшимися детьми. Мне там доставалось вдоволь сметаны или варенца, а главное – хлеба, к которому я собственно никогда не привыкал из-за его постоянного отсутствия на столе.
Испечённый пшеничный хлеб привозился на станцию в вагоне-лавке, и он имел великолепный запах и вкус и мог долго не портиться, поскольку к муке, соответствовавшей строгому стандарту, не полагались лишние добавки, как в настоящее время. Впрочем, для меня он был бы желанным и качеством похуже. Ведь о выборе в ту пору даже речи заводить не приходилось. Большущую ценность хлеб приобретал сам по себе, ведь заменить его практически ничем было нельзя.
Делами у сестры я загружался не меньше, чем у себя дома, но долго здесь задерживаться не приходилось, так как не убывало своих. Главной опорой матери теперь становились мы со средним братом, у которого также всё шло к тому, что он должен был отпасть, готовясь поступить в ремесленное училище. Пора для этого пришла чуть позже, а в ту зиму, после эвакуации, нас, кроме изматывающего голода, постигла ещё одна беда: загорелась наша изба.
Трудно описать размер и значение этого несчастья. Помню, как мама с трудом добудилась нас, торопя выбраться наружу, пока пламя ещё не полыхнуло в окна и во входную дверь.
Стояла тёмная холодная ночь с ветром. Пламя легко пожирало соломенную крышу. Собравшиеся односельчане были, однако, бессильны решительно воспрепятствовать огню, ведь общи́на не имела своей противопожарной службы.
Процесс тушения состоял в доставке вёдрами воды из ближайших, но не близких колодцев, каким был и тот, который «поил» нашу семью, и в её выплёскивании на стены строения – выше было не подступиться. Туда, кверху, лопатами бросали снег. В какой-то момент невозможным становилось и это.
Когда огонь охватил все скаты, оттуда начали раздаваться выстрелы. Их было много, и одиночных и скученных. Это горели припрятанные винтовочные патроны. Причина
