Отец оставил мне самое дорогое – научил быть мужчиной, потому что он был мужчиной: всегда сам стирал и крахмалил свои рубашки. И идеальный воротничок на рубашке – тоже его школа. Он любил порядок и любил валять дурака. Он просыпался в шесть утра и начинал мыть полы – отец обожал делать уборку и ради этого мог вставать ни свет ни заря. Мечта любой женщины! Когда у него случился инсульт, я подбежал к нему и спросил: «Папа, ты жив?!» А он мне в ответ: «Уборка, уборка, уборка, пыль надо протереть». Утренний час у него был – протереть пыль, а квартира – сто восемьдесят квадратных метров. А потом приготовить, помыть посуду. Потом поехать на студию. Вот что для меня значит быть мужчиной.
Он никогда не был белоручкой, прекрасно готовил, умел вбить гвоздь, но предпочитал, чтобы это делали другие люди, – у него было много замечательных знакомых, мастеров на все руки, к которым он обращался за помощью, и они всегда с удовольствием откликались на его просьбы. Но угодить ему было трудно, возможно, потому, что он был очень педантичен и пунктуален. И поэтому, наверное, домработницы у нас не задерживались.
Когда отец остался один, то, взвалив на себя в полном объеме груз ответственности за двоих маленьких детей, стал играть в кино даже больше, чем прежде. И если до этого участие в фильмах, мне кажется, было для него отчасти хобби – если он играл в картинах своих приятелей-режиссеров, отчасти суеверием – существовала такая режиссерская примета: хочешь, чтобы в фильме и его прокатной судьбе все сложилось, сыграй в картине сам, хоть в самом маленьком эпизоде, – то, став нашим с сестрой единственным кормильцем, отец принялся играть, как он сам говорил, «на вес» – брал роли количеством. И если съемки продолжались дольше пяти дней, отказывался от работы в этом фильме.
Я думаю, в нем всегда боролись два чувства – точное понимание, в какое время и в какой стране он живет, и желание жить хорошо и красиво. Он мечтал о доме, подобном тому, что описывал Булгаков в «Белой гвардии», – чтобы и белые крахмальные скатерти были, и роскошные столовые приборы, и красивая мебель, а на ореховых дверях красовались до блеска начищенные медные ручки. И нас он воспитывал в обычаях и правилах тоговремени.
Когда мне было уже двадцать лет, однажды я поехал провожать девушку – она жила на дальней станции метро. И вернулся домой – а жили мы тогда возле метро «Тверская» – в два часа ночи. И вижу – у выхода из метро стоит мой отец, бледный как смерть. Я подошел, хотел что-то сказать в свое оправдание и не успел – отец закатил мне оплеуху. И заговорил тоном, которого я никогда не забуду: «Ты заставил меня нервничать, ты понимаешь, чтоя успел подумать?» Больше я так не поступал.
Отец никогда не входил в мою комнату без стука – никогда! Так же как и мы, дети, не входили в его кабинет, не постучав. Так он воспитывал в нас уважение к самим себе и к окружающим нас людям. Однажды я взял у него со стола карандаш – у отца всегда лежали остро отточенные, как пики, карандаши, – взял без разрешения и, когда порисовал, также тихо вернул на место. Отец это заметил и подарил целую пачку новых – со словами: «Никогда не бери мои вещи!» И я выучил этот урок на всю жизнь – у каждого человека есть только его вещи, общих вещей не бывает.
Иногда мне доводилось видеть его в угрюмом состоянии – он мог лежать на диване, вздыхать, курить, но продолжалось это всегда недолго. Отец умел находить источник подзарядки буквально из ничего. Его могла осчастливить возможность кому-то помочь. Как-то я даже спросил у него: «Нельзя же помогать всем, например, вот тому, не очень порядочному человеку?» И отец тогда жестко сказал мне: «Сейчас он слаб, а я всегда стою на стороне слабого». К сожалению, этим многие пользовались – вокруг отца постоянно крутились какие-то прихлебатели, случайные знакомые, которым было нужно это его умение влиять на чиновников на разных уровнях. И поэтому в наш дом, особенно когда мы жили рядом с «Мосфильмом», никогда не зарастала народная тропа, что порою становилось причиной возникавшего в доме раздражения.
Помню, мы подошли с ним как-то к гостинице «Националь» – у отца там работал знакомый официант, у которого он покупал свои любимые сигареты – американские «Мальборо». И пока я его ждал у входа, ко мне подошли трое чуть подвыпивших мужчин и стали меня строжить – мы за тебя воевали, а ты тут стоишь! А дело было 9 Мая – праздник, День Победы. Но тут появился отец, и ветераны стали кричать ему то же самое, не зная, на кого напоролись. Отец им спуску не дал, а когда они ушли, смутившись его гнева, я спросил: «Почему ты не сказал им, что ты тоже фронтовик, у тебя же одного орденов – сколько у них на всех?» А он ордена свои просто стеснялся носить, и они постоянно лежали у него в столе в кабинете – все, в том числе и орден Отечественной войны. Отец считал, что носить их стыдно. Он никогда не думал, что совершил на войне нечто особенное. Он просто делал свою, мужскую, работу, как и все.
Он тяжелейшим образом переживал свою неподвижность после первого инсульта – для него немощь была трагедией. Отец всегда любил движение и при этом не ходил, а летал. Второй инсульт случился с ним в ванной – отец пошел бриться, что тоже всегда делал сам, несмотря на то что руки его почти не слушались. Он категорически отметал любые попытки ему помочь – отец до самого последнего момента хотел оставаться мужчиной. Он начал бриться и вдруг упал. Умер мгновенно, у меня на руках.
…О нем иногда говорили, что он «великий развлекатель», «записной остряк», а он не острил – Басов был сама острота».
Владимир Павлович Басов – умница и замечательный рассказчик, – как это ни странно, практически не оставил значительного опубликованного литературного наследства. Сохранились лишь его отдельные высказывания в печати – от первого лица и в диалоге с журналистами. Есть коротенькие телеинтервью, сделанные во время съемок тех или иных фильмов, а в последнее время в связи с 80-летним юбилеем со дня его рождения в средствах массовой информации появились и фрагменты дневниковых записей и писем к матери с фронта.
Последние – самые безыскусные по слогу и строгие по стилю: и время такое – не до изящной словесности, и корреспондент, перед которым рисоваться или надуваться – смешно. И поэтому в письмах с фронта больше настоящего Володи Басова – юноши, молоденького парнишки, которому и страшно, и в то же время не храбриться нельзя, если он хочет вырасти настоящим мужчиной. И поэтому там есть рассказ и о ребяческой выходке – в перерыве между обстрелами ночью слепил назло врагам снежную бабу прямо на передней линии, и утром они ее расстреляли. И сообщение о том, что уже выработал командирский характер – держит подчиненных в ежовых рукавицах.
