Райнер, узнаю тебя в каждой строчке, но звучишь ты короче, каждая строка — усеченный Рильке, почти как конспект. Каждое слово. Каждый слог.
Grand-Maitre des absences (Великий мастер отсутствий (фр.).[325]
это ты прекрасно сделал. Grossmeister [326] звучало бы не так! И — partance (entre ton trop d'arrivee et ton trop de partance [327] [328] — это идет издалека — потому и заходит так далеко!) из стихов Марии Стюарт:
Combien j'ai douce souvenance
De ce beau pays de France... [329]
Сколь сладостно вспоминать мне
Об этой прекрасной Франции (фр.).
Знаешь ли ты эти ее строки:
Car mon pis et mon mieux
Sont les plus deserts lieux? [330]
Ибо худшее и лучшее во мне —
Места, что всего пустынней (фр.).
(Райнер, что великолепно прозвучало бы по-французски, так это «Песнь о корнете»! [331]).
Стихотворение Verger [332] [333]9 я переписала для Бориса.
Soyons plus vite
Que le rapide depart — [334]
Будем быстрей,
Чем поспешный отъезд (фр.).
это рифмуется с моим:
Тот поезд, на который все —
Опаздывают...
(О поэте) [335].
A «pourquoi tant appuyer» [336] [337] — со словами мадмуазель Леспинас: «Glissez, mortels, n'appuyez pas!» [338] [339]
Знаешь, что нового в этой книге? Твоя улыбка. («Les Anges sont-ils devenus discrets» [340] — «Mais l'excellente place — est un peu trop en face»...) [341] [342]
Ах, Райнер, первую страницу этого письма я могла бы совсем опустить. Сегодня ты:
...Et pourtant quel fier moment
lorsqu'un instant le vent se declare
pour tel pays: consent a la France [343].
Однако какой возвышенный миг,
когда вдруг поднимается ветер
за эту страну: он заодно с Францией (фр.).
Будь я французом и пиши я о твоей книге, я поставила бы эпиграфом: «consent a la France» [344].
A теперь — от тебя ко мне:
Parfois elle parait attendrie
Qu'on l'ecoute si bien, —
alors elle montre sa vie
et ne dit plus rien [345].
Порой она кажется растроганной
тем, что ее так внимательно слушают, —
тогда она показывает свою жизнь
и больше не говорит ничего (фр.).
(Ты, природа!).
Но ты еще и поэт, Райнер, а от поэтов ждут de l'inedit [346]. Поэтому скорее — большое письмо, для меня одной, иначе я притворюсь глупей, чем на самом деле, «обижусь», «буду обманута в лучших чувствах» и т. д., но ведь ты напишешь мне (для своего успокоения! и потому что ты добрый!).
Можно мне поцеловать тебя? Ведь это не более, чем обнять, а обнимать, не целуя, — почти невозможно!
Марина
На обороте твоего конверта:
Отправитель: Muzot sur Sierre (Valais), Suisse [347]
Мюзо — автор стихов твоей книги. Поэтому он посылает ее, не упоминая о тебе [348] — тебя.
Об этой книге французских стихов Рильке говорится в неопубликованном письме Пастернака к балкарскому поэту Кайсыну Кулиеву:
«Рильке, величайший новейший поэт Германии, признанный теперь величайшим европейским поэтом, много путешествовал, любил Россию, хорошо знал Скандинавию и долго жил в Париже, секретарствуя у Родена и связанный дружбой с писателями и художниками Франции. Последнюю, посмертную книгу стихов он написал по-французски. Вероятно, ему казалось, что в мире немецкого выражения он прошел до конца, до последних отвлечений и обобщений, и не чувствовал возможности вернуться опять к начальным частностям, без которых не обходится художественное слово, а во французской поэзии он мог стать снова начинающим» (письмо от 10 августа 1953 г.).
Знакомство с книгой французских стихотворений Рильке сыграло немаловажную роль в поэтической судьбе Цветаевой. Сборник «Vergers» был воспринят ею как непревзойденный образец творчества на чужом языке и как значительнейшее из творений Рильке. В письме к Борису Пастернаку от 1 января 1927 года Цветаева так изложила свое понимание книжки «Vergers»: устав от немецкого, «человеческого», в котором он достиг совершенства, Рильке «схватился» за французский язык. «Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Vergers он проговорился на ангельском языке» (см. с. 203 настоящего издания).
Убежденная в том, что и на чужом языке можно создавать значительные произведения, Цветаева, покинув Россию, пытается писать по-французски (первая из известных попыток такого рода — перевод стихотворения Маяковского «Сволочи!», выполненный в 1922 году). В этих своих начинаниях Цветаева опирается после 1926 года на французоязычную поэзию Рильке. Пример Рильке вдохновляет и увлекает ее на нелегкое единоборство с чужой речью; возможно, в этом поединке Цветаева мечтала уподобиться любимому поэту, встать с ним вровень. И это ей во многом удалось: в стихии не родного для нее французского языка Цветаева, бесспорно, достигла поразительной легкости и свободы.
Особенно часто прибегает Цветаева к французскому языку в начале 30-х годов. Она переводит с русского свою поэму «Молодец», лирическую прозу «Флорентийские ночи», несколько автобиографических очерков-рассказов, объединенных общим названием «Отец и его музей». Некоторые вещи Цветаева пишет прямо по-французски, например, «Письмо к амазонке» или автобиографические миниатюры «Шарлоттенбург», «Мундир» и «Лавровый венок» (по-русски опубликованы в переводе А. С. Эфрон; см.: Звезда, 1970. № 10). Кроме того, Цветаева, как известно, перевела на французский язык отдельные стихотворения Пушкина и Лермонтова.
«В 30-х годах, живя в Париже, — сообщает поэт П. Антокольский, — Марина Цветаева начала переводить на французский язык сначала старые русские революционные песни: «Замучен тяжелой неволей», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Смело, товарищи, в ногу», — а затем и советские, среди них — «Полюшко-поле», марш из «Веселых ребят». По сей день все эти песни поются в цветаевском переводе» (предисловие Антокольского к первопубликации в СССР статьи Цветаевой «Два „Лесных Царя"»; см.: Мастерство перевода. М., 1964. С. 290).
В начале 30-х годов Цветаева порывалась перевести на французский язык и эпистолярную прозу Рильке. (Цветаева читала отдельные тома его избранных писем, которые, начиная с 1929 года, регулярно издают один за другим дочь поэта, Рут Зибер-Рильке, и ее муж, Карл Зибер.) «По-французски я говорю и пишу так же, как по-русски, — рассказывает Цветаева 12 января 1932 года Н. Вундерли-Фолькарт (в оригинале письмо написано по-немецки). — Я уже перевела рифмованными стихами свою большую поэму («Молодец») и еще многое другое. Р<ильке> и его язык я знаю изнутри, так что у меня получится лучше, чем у кого-либо. Чтобы переводить поэта (любого, не говоря уже о таком!), да еще переводить прозу поэта, которая — совсем особого рода, нужно быть поэтом. Никто другой не может и не должен этого делать.
