Рано в постель, однако еще читал далеко за полночь. Сначала закончил трактат Крепэ о Бодлере, который представляется мне образцовым для подобного рода исследований. Он подразделяется на жизнеописание и документально-анекдотическую часть, и, кроме того, содержит приложение переписки Бодлера. Таким образом, человек представлен здесь вместе со своей аурой.
Некоторые детали: письмо Виктора Гюго, в котором он провозглашает искусство служанкой прогресса. Весьма любопытно в сравнении с этим замечание Бодлера о Гюго в письме от 1864 года: «Это поэт, в котором Господь из духа непостижимой мистификации создал амальгаму глупости с гением». Это и в самом деле одна из самых фатальных смесей, хотя, несомненно, также и ключ к большому успеху, к популярности. Такие книги, как «Miserables»[139] походят на понтонные мосты, наведенные для масс. Иные, правда, вообще теряют всякий интерес заниматься музой, вынашивающей таких чад. Это напоминает мне один разговор, в 1938 году состоявшийся у меня с Жанэ сразу по окончании обеда у Жида: создается впечатление, что иностранцы начисто лишены известного инструмента для того, чтобы понять исключительный пиетет французов перед Гюго. Впрочем, мнение о нем, как и о большинстве крупных фигур XIX столетия, начиная с Наполеона, еще окончательно не сложилось.
В 1866 году некий Пехмея из Бухареста написал Бодлеру письмо. В нем он среди прочего хвалил стихотворение «Elevation»[140] и высказывал мнение, что буквы, взаимодействующие в образовании такого рода стихов, будучи переведенными в краски и геометрические фигуры, сплелись бы в узоры, какие мы видим на персидских коврах или индийских шалях.
Потом еще немного полистал биографию Гогена, в облике которого проглядывает многое из будущих вещей, прежде всего в смеси нервозности и жестокости. Тут симпатяги внезапно выступают без драпировок.
Из глубокого сна около часа ночи в испуге вскочил от сильной ударной волны. Вражеские эскадрильи кружили над городом, сбрасывая бомбы. То вблизи, то поодаль слышались цепочки взрывов, по временам прерываемые одиночными бомбометаниями, пронзавшими ночь. Затем машины, удаляясь, с гудением снова пронеслись над самыми крышами. Налет длился, верно, часа два, в течение которых я неоднократно засыпал и потом снова вскакивал, опираясь на локти, в постели. В населенном пункте царила мертвая тишина, как будто он вымер; и лишь внизу, в кабинете, с веселым звоном каждые четверть часа били часы.
ЛАОН, 14 июня 1940 года
В первой половине дня осматривал посты, выставленные мной у арсенала и в других местах. Опрокинутые транспортные средства и мертвые животные на обочинах дорог. Какая-то собака или кошка у въезда на фабрику газовых фильтров, видимо, угодила под тяжелую машину и была так раскатана по земле, что осталось только большое красное пятно. Я никогда бы не догадался, что это останки живого существа, если бы не увидел шесть не рожденных телец, шесть эмбрионов, образовавших подобие шестиугольника. Благодаря гладкой оболочке яйца они, словно желейные шарики, выскользнули из-под тяжелого колеса и в кровавом месиве единственные сохранили форму. У меня было чувство, что здесь, пусть на уровне простой механики, опять проявилась забота — забота великой Матери жизни, отображением которой предстают матери животных и людей. Как уже не однажды, я и здесь ощутил вопрос: «Зачем зрелище это явлено тебе?»
Мое сердце никогда не оставалось равнодушным к несчастью — и, на мою беду, всегда как раз к тому, что не в моде. Между тем мне это кажется одним из тех свойств, по которым подлинное несчастье и узнается.
ЛАОН, 15 июня 1940 года
В первой половине дня в арсенале, где проверял караул, а потом под управлением Койнекке стрелял дробью по бросаемым вверх бутылкам. Хранились там и огромные запасы; так, я обнаружил длинный склад, битком набитый специями, откуда велел набрать корзину всего понемногу для нужд месье Альбера. В другом складе я наткнулся на гору диковинных предметов, среди которых преобладали карманные ножи, бритвенные лезвия, ключи, бумажники и записные книжки. Из этого я заключил, что через это место проведено было огромное множество пленных, и им пришлось оставить здесь эти вещи. Среди них я обнаружил обстоятельный дневник какого-то французского капитана, который забрал себе. Он, даже чисто графологически, представлял собой образец того, как из уверенной определенности можно попасть в обстоятельства крайне сомнительные. Так, он начинался аккуратными записями, сделанными чернилами, а завершался торопливыми заметками, набросанными карандашом и, ближе к концу, кусочком сангины.
ЭССОМ, 16 июня 1940 года
Совершенно неожиданно я со своей ротой откомандирован в Шато-Тьери. На грузовиках мы проехали через Суассон.
Но до отъезда я велел прибраться в доме, где уже сложился своего рода уют развалин, похожий на тот, что был в Москве при Наполеоне. Затем я распрощался с Артюром из-за его слишком уж марокканских замашек. Он предстал предо мной и умолял не прогонять его, ибо он-де предпочитает служить мне вместо того, чтобы «de faire се qu'on appelle des traveaux de pisse»[141]. Но поскольку он необъяснимым образом уже после завтрака был постоянно навеселе, а к вечеру, что та сорока, набивал полные карманы крадеными вещами, я велел препроводить его обратно в цитадель, к остальным пленным. Месье Альбера мы, напротив, оставили.
Дороги, деревни и города, которые мы проезжали, лежали в развалинах, путь наш был сплошь усеян сожженными машинами; попадались и выгоревшие танки. Мертвые лошади, руины, могилы. Из участков густого леса трупный запах. Во многих местах памятники 1870 года и времен Мировой войны, нередко разрушенные попаданиями снарядов.
Посреди этого мира обломков на шоссе и на вновь восстановленных мостах стоит грохот тяжелых колес стремительного наступления бесконечных колонн, направляющихся на запад. Орудия, зенитки, боеприпасы, пехота на вездеходах, танки, санитарные автомобили, прожектора, дезинфекционные роты и транспортные средства, формы и назначения которых никто не знал. Царило настроение бессонных ночей, и в то же время сознание неодолимого военного превосходства. Капоты двигателей тяжелых машин украшают причудливые амулеты: грубые деревянные башмаки, стальные трофейные каски, выпучившие глаза противогазы и элегантные манекены, которым встречный ветер забрасывает на головы розовые шелковые юбки. Машина одного штурмового подразделения увенчана черепом, который, судя по вскрытой и чуть приподнятой крышке, позаимствован из какого-нибудь кабинета анатомии. В Суассоне на засыпанных щебнем и кирпичом площадях выставлены манекены из магазинчиков готового платья. Они, кажется, указывают куда-то руками и мило болтают между собой; полицейский в красной фуражке высоко задирает юбки крестьянской девчонке.
