Поскольку город пострадал от обстрелов, я поехал дальше, в Эссом, лежащий минутах в двадцати езды на берегах Марны. Там тоже царит неописуемый хаос, с баррикадами на улицах; в садах между тем ни души. В замке, где мы расквартировались, до нашего наступления хозяйничали альпийские стрелки — мебель стоит в парке, а перед входом валяется мертвая собака. В одном углу штабелем сложен запас французских мин нажимного действия с табличкой, призывающей к осторожности. В комнатах уже поселились кролики, на верхнем этаже навстречу внезапно выпрыгивает вспугнутая ангорская кошка.
После прибытия и размещения личного состава — в садах, где цветут первые лилии и зреет урожай. Наверху, на горе, под лучами солнца, в одиночестве, в чьем-то небольшом садовом хозяйстве. Земляника, смородина трех цветов, красная и белая малина. Какой-то мелкий сорт земляники, почти черный, неправдоподобно сладкий. Солдаты приносят вино в бочонках и мешки кофе, обнаруженные при разборе баррикад. Так падает цена товаров, когда речь заходит о жизни.
Вечером, да и сейчас еще, какое-то странное чувство, похожее на опьянение. Я наполнен увиденными картинами, как сосуд, переливающийся через край. Они продолжают струиться верхом и текут по мне, и текут.
ЭССОМ, 17 июня 1940 года
С утра я велел месье Альберу забить четырех уток, потерянно бродивших по парку, а затем, на велосипеде, отправился в Шато-Тьери, чтобы получить дальнейшие распоряжения у генерала Шелльбаха, расположившегося там в «Голубом монастыре». В поисках этого здания я исколесил весь пустынный квартал, где дорогу мне то и дело перегораживали мертвые лошади. По краям центральной улицы, во всю длину ее, вытянулась цепочка врезавшихся одна в другую машин. Они казались огромной мозаикой и отвлекали внимание от деталей — как на картинке-загадке[142]. Так, записывая приказ посыльному, я для опоры положил планшет на бронеавтомобиль, от которого сохранилась только рама ходовой части. Уже двинувшись дальше, мне припомнилось, что, пока я делал запись, мой взгляд скользил по этой массе железа, похожей на раскаленный колосник. Без мяса на этом ужасном гриле тоже не обошлось. Таким образом, я почти автоматически снимаю фотографии, которые затем проявляются каким-то таинственным образом несколько минут или даже несколько часов спустя.
Из тамошнего лагеря я прихватил с собой сотню пленных, чтобы навести мало-мальский порядок в замке и прилегающем парке. Они пожаловались мне на голод, поэтому я велел для начала принести из погребов вина и распределить по садам, где им предстояло работать, а кроме того, пообещал им хороший ужин прежде, чем отошлю их обратно. Выпив по кружке вина, они, будто рой Аладдиновых джиннов, опять воспряли силами. А месье Альбер тем временем уже насаживал уток на вертел и начинял их оливками, целую жестянку которых мы обнаружили на кухне.
К вечеру замок был полностью вычищен, и мы уже надеялись было усесться за стол, как поступил приказ к отправлению. Нам надлежало передислоцироваться в Монмирель, чтобы выполнять там те же, что и в Лаоне, функции. Вследствие этого я не смог выполнить данного пленным обещания, потому что суп для них только сейчас был поставлен на очаг. Тогда я велел разделить между ними уток, что, правда, было скорее символическим жестом, нежели серьезной пищей.
МОНМИРЕЛЬ, 18 июня 1940 года
Снова меня изумило поведение бойцов при выступлении. Несмотря на то что они весь день трудились не покладая рук, и нынче чаяли отдыха, ни один из них не подал виду, когда пришел приказ к отправлению. Добродетель их заключается в абсолютном осознании необходимости.
К счастью, мне удалось избавить их от пешего марша, группами рассадив по машинам для перевозки боеприпасов, шедшим порожняком. Вместе мы собрались уже в Монмиреле. Там, близ городской черты, я остановился передохнуть возле бронемашины, из чрева которой как раз выбрался маленький, худощавый механик-водитель в промасленном комбинезоне. Я втянул его в разговор, в ходе которого у меня сложилось впечатление, что в подобных типах Вулкан с его рабочим характером доминирует над Марсом. Этому отвечала и тема нашей беседы — а она касалась огня. Мой собеседник успел до сих пор «прокатиться» в восьми наступлениях и видел, как горят рядом разные машины — при известных обстоятельствах человек еще мог бы выбраться наружу, как недавно его товарищ, правда, оставивший внутри большую часть кожи. Вопрос огня уже давно меня занимает; он указывает на глубокие изменения, происшедшие в противоборстве сторон.
Я разместился в великолепном монмирельском замке, который, к сожалению, тоже пострадал, и жил в нем вместе со Спинелли да несколькими ординарцами. В парк упало несколько авиабомб, и ряд окон оказался выбит; павильон, справа от ворот, сгорел дотла. Жители и, вероятно, солдаты, хоронились последние дни, как указывают временные ложа из тюфяков, в вырубленных глубоко в меловом камне подвалах. Монмирель — замок Ларошфуко, его «Максимы» искони являются частью моего неприкосновенного запаса, а потому я, движимый чувством духовной благодарности, попытался сохранить то, что еще можно было сохранить. Я тотчас же приказал взять замок под охрану и начал с уборки обломков и мусора. В дни кризисных испытаний подобные ценности нередко нуждаются в поддержке.
В первой половине дня через населенный пункт проходило целое шествие из более чем десяти тысяч французских пленных. Его едва охраняли, лишь кое-где по примкнутым штыкам можно было разглядеть конвоиров, которые сопровождали его, как пастушьи собаки сопровождают отару овец. Складывалось впечатление, что эти усталые и изнуренные массы сами собой влачились вперед, навстречу какой-то неведомой цели. Я в этот момент находился у здания школы, и поскольку для расчистных работ в моем распоряжении была сотня бельгийцев и французов, то я приказал им принести из трофейного хранилища ящики с сухарями и мясными консервами и раздавать их. Кроме того, я велел разливать плодово-ягодное вино, однако толпы двигались мимо такими широкими колоннами, что продукты перепадали в лучшем случае каждому двадцатому.
Со страданием таких огромных людских масс на узком пространстве мне прежде еще сталкиваться не приходилось: чувствуешь, что больше не в состоянии распознать отдельного человека. Замечаешь также механическое движение, присущее катастрофам. Мы стояли по эту сторону решетки школьного двора и протягивали наружу банки с мясными консервами и сухари или просто отпускали их в гущу рук, сквозь железные прутья тянущихся нам навстречу. Эта деталь особенно врезалась мне в память. Из задних рядов напирали следующие и, если сухарь падал на землю, люди проталкивались вперед, не успевая поднять его. Чтобы добраться до противоположной стороны колонны, я приказал перебрасывать консервные банки по дуге, однако все это было лишь каплей на горячий камень. В одного старика, который, прихрамывая, медленно ковылял мимо меня, я прицеливался банками, верно, не менее дюжины раз — но все они попадали в другие руки, пока он не пропал из виду в людском потоке. Потом я дал поручение конвоирам втащить сюда одного совсем молоденького солдатика, чтоб накормить его — но вместо указанного они схватили совсем другого, у которого, впрочем, тоже уже два дня маковой росинки во рту не было. Между тем раздался голос глашатая, которого Спинелли выставил на стену, чтобы выкрикнуть из толпы портного, поскольку белье наше нуждалось в штопке. Так текли они мимо сами собой, подобно темному потоку судьбы, и было странно, волнующе и поучительно наблюдать эту драму через надежную решетку. Почти все они выражали полную апатию и все задавали только два вопроса: дадут ли им поесть и будет ли заключен мир. Я велел крикнуть, что Петен предложил перемирие, тогда всё снова и снова стал задаваться отчаянный вопрос: «Так подписано ли оно?» Здесь со всей очевидностью становилось ясно, каким благом является мир.
