думала, ты и не спросишь, – облегченно рассмеявшись, Джинджер скинула халат, выключила лампу и плюхнулась в постель рядом со мной.
До того момента, как наши голые тела соприкоснулись на старой латунной кровати, скрипящей на застекленной веранде на Уокер-Роуд, я и понятия не имела, зачем там оказалась, да и быть там не хотела. Я не знала, что такое заниматься любовью с другой женщиной. Лишь догадывалась, что хочу этого, что это отличается от всего, что я делала раньше.
Я протянула руку и обняла Джинджер, и сквозь запахи пудры, мыла и крема для рук почуяла вздымающийся прилив ее пряного тепла. Я прижала ее к себе, и она стала совершенно бесценной. Я поцеловала ее, на этот раз безо всяких задних мыслей. Нащупала губами ямочку у нее за ухом.
Дыхание Джинджер согрело мою шею и участилось. Мои руки продвигались по ее круглому телу, шелковистому и пахучему, ожидающему. Неуверенность и сомнения укатились огромным камнем – осталось одно желание. Колебания растворились в направленном тепле моего честного и наконец открытого вожделения.
Наши тела сами находили движения, подходящие, чтобы совпасть друг с другом. Плоть Джинджер была сладкой, влажной и упругой, как зимняя груша. Я чувствовала ее и испробовала до самой глубины, руки мои, мой рот и всё тело двигались для нее. Ее плоть пионом раскрывалась для меня, и разверзающиеся глубины ее удовольствия возвращали меня к ее телу снова и снова ночь напролет. Нежный уголок у нее между ног, вымокший, прикрытый вуалью жестких, хрустких черных волос.
Я нырнула под ее мокроту, ее аромат, шелковую настойчивость ритмов ее тела, освещающих мой собственный голод. Мы будто оседлали нужды друг друга. Ее тело отзывалось на поиск моих пальцев, моего языка, моего желания познать женщину снова и снова, пока она, потрясенная, не выгнулась радугой, и тогда я вновь прошла через наше тепло и легла отдохнуть на ее бедрах. Вынырнула, ошеломленная, благословленная ее насыщенным вкусом мирры у меня во рту, в горле, размазанном по моему лицу, слабеющей хваткой ее рук в моих волосах и бессловесными звуками ее удовлетворения, что убаюкивали меня, словно песня.
Потом, угнездив свою голову у меня меж грудей, Джинджер прошептала: «Я знала, что ты умеешь», – и удовольствие и удовлетворение в ее голосе снова воззвали к моим приливам и отливам, и я снова задвигалась по ней, мое тело на ее теле, звенящее как колокольчик.
Я никогда не задумывалась, откуда во мне взялось это понимание тела. Любить Джинджер в ту ночь было всё равно что вернуться домой и обнаружить там радость, для которой я предназначалась. Интересно, как же я могла не знать, что так всё и будет?
Джинджер двигалась в любви так же, как смеялась, открыто и просто, и я двигалась с ней, против нее, внутри нее, в океане коричневого тепла. Ее звуки восторга и глубокие содрогания утоления, что перекатывались по ее телу от прикосновения моих поглаживающих пальцев, наполняли меня восторгом и жаждой ее – больше, больше. Сладость ее тела, что встречала и наполняла мой рот, мои руки, где бы я ни касалась, казалась правильной и заполняющей, словно я была рождена, чтобы заниматься любовью с этой женщиной, и вспоминала ее тело, а не изучала его досконально впервые.
В изумлении, но без удивления я наконец затихла, обняв Джинджер. Вот чего я боялась не суметь! Какими глупыми и далекими казались мои страхи, словно занятие любовью могло быть какой-то задачей вне меня, а не просто способностью дотянуться до своего вожделения и дать ему меня направить. Всё просто. Стало так хорошо, что я улыбнулась в темноте. Джинджер прижалась ко мне теснее.
– Теперь надо поспать, – пробормотала она. – Завтра «Кистоун», – и уснула.
Где-то за час до будильника я лежала, пыталась уместить всё в голове и убедить себя, что ситуация под контролем и бояться мне нечего. И в каких же, размышляла я, отношениях состоим мы теперь с этой аппетитной женщиной, что спит на моей руке? Джинджер ночью теперь казалась совсем иной, чем привычная Джинджер днем. Неужели некое прекрасное, мифическое существо, созданное моей потребностью, внезапно заняло место моей жизнерадостной и простой подруги?
Ночью Джинджер потянулась, чтобы прикоснуться к мокрому теплу моего тела, а я отклонила ее руку, даже не задумавшись, не зная почему. И тем не менее я знала, что всё еще жажду ее криков радости и парящего дива ее тела, что двигается под моим, направляется силой, что разливается во мне от прижатой к ней, словно заряженной плоти.
Джинджер была моей подругой, единственной в этом странном городишке, и я любила ее, но осторожно. Мы переспали. Значит, теперь мы любовницы?
Через несколько месяцев после смерти Дженни, поздним субботним вечером, я шла по Бродвею. Только что в который раз поругалась с матерью и теперь шлепала в А&P за молоком. Плелась по авеню, заглядывая в витрины, не хотела возвращаться домой, где меня ждали напряженность и непонимание.
Я остановилась перед ювелирной лавкой Штольца, любуясь новой выкладкой. Особенно мне приглянулась пара сережек-подвесок с черными опалами в серебряной оправе. «Дженни они страшно понравятся, – подумала я, – надо запомнить, рассказать ей…» И тут меня осенило, что Дженни мертва, а значит, ее уже никогда не будет. Значит, я уже ничего и никогда не смогу ей рассказать. Значит, неважно, люблю я ее, злюсь или хочу показать новую пару сережек, – всё неважно и не станет важно уже никогда. Я ничем не могла с ней поделиться, потому что ее больше не было.
После недель и недель тайной скорби мысль о смерти Дженни обрела для меня новую реальность.
Я отвернулась от витрины ювелирного. И именно там и тогда, среди Бродвея и 151-й улицы, вечером субботы в начале моего шестнадцатого лета, я решила, что никогда не буду никого любить до конца жизни. Дженни стала для меня первым человеком, которого я осознанно полюбила. И она умерла. Любить больно. Мать превратилась в демона, что пытался меня уничтожить. Любя людей, ты начинала зависеть от их присутствия рядом. Но люди умирали, менялись или уезжали, и это оказалось слишком больно. Единственный способ избежать этой боли – не любить никого и не давать никому стать слишком близкими или важными. Если не хочешь снова испытывать боль, вот секрет: никогда ни от кого не зависеть, никогда ни в ком не нуждаться, никогда никого не любить.
Это последняя детская мечта – оставаться навеки нетронутой.
В половине пятого я услышала, как в подвале на Уокер-Роуд зажгли масляную лампу,
