— А со снарядами как?
— У вас же должны быть какие-нибудь инструкции, что делать со снарядами, если отступают.
— Инструкции нет. Распоряжение было, что в случае отступления — взрывать.
— Так взрывайте.
— Взрывать-то легко, а вдруг отступления-то нет никакого? Как же без распоряжения?
— Чудаки вы! Разве не видите, что мы уходим?
Но мы не убедили солдат в том, что лучше двести тысяч снарядов взорвать, чем отдать неприятелю, и опять стали нагонять наш обоз.
Вечерело. Солнце было большое и красное. С севера наползали дождевые тучи.
— До каких же пор итти-то будем? — обратился я к Блюму. — Связи нет, так можно, не останавливаясь, до самого, что называется, Волочиска докатиться.
— До Волочиска не дойдем. Очевидно где-нибудь около Стыри застрянем.
Послышался звук мотора.
— Очевидно штабные на автомобиле удирают, — сказал я Блюму, обращая его внимание на шум мотора.
— Какие там штабные, — обратился он ко мне. — Штаб дивизии ушел раньше нас. Не аэроплан ли это?
Мы оглянулись и со стороны австрийских позиций заметили несколько аэропланов.
— Австрийские, — задумчиво произнес Блюм. — Видите, кресты на крыльях.
Для меня тоже стало ясно, что это — немецкие аэропланы, производящие разведку об отступлении русских войск. При приближении к нашим обозным колоннам аэропланы снизились настолько, что их можно было бы обстрелять ружейным огнем.
— Интересные птицы, — задумчиво проговорил Блюм. — Парят себе в воздухе спокойно. Видят далеко вокруг. Жаль, что у нас авиация слаба.
Мы остановились, подняв вверх головы, следя за полетом аэропланов. Два аэроплана, сделав несколько кругооборотов, начали быстро снижаться над нашим обозом и спустились настолько, что можно было видеть летчиков, сидящих за моторами.
— Жаль, что винтовки нет, — сказал Блюм. — Обстрелять бы.
Очевидно, австрийские самолеты убедились, что отступающий обоз не имеет возможности оказать им какое-либо сопротивление, и вслед за снизившимися двумя аэропланами начали снижаться остальные, кружась над обозом на расстоянии каких-нибудь трехсот-пятисот шагов.
Обозники повскакали со своих повозок, стараясь укрыться под ними от взоров неприятельских летчиков. С аэропланов затрещали пулеметы. Солдаты в испуге шарахнулись в сторону. Лошади бешено понеслись. Люди побросали своих лошадей и рассыпались по полю мелкими кучками.
— Ложитесь! — крикнул мне Блюм и ничком бросился на землю.
— Лучше ли будет? — спросил я, следуя за ним и опускаясь на землю.
Шагах в десяти от Блюма я приник к земле в полной уверенности, что наступили последние минуты моей жизни, но обстрел с аэропланов продолжался недолго. Австрийские самолеты минут пятнадцать кружились точно коршуны над нашим обозом, выпуская ленту за лентой. Большое мертвое пространство, получающееся при вертикальной стрельбе, не позволило австрийцам развить меткий огонь. Пули ложились за ними далеко в поле.
Весь обоз рассыпался по полю. Обозники долго собирали лошадей с повозками.
— С аэропланным крещением! — говорил мне, смеясь, Блюм.
— Спасибо, и вас с тем же. По совести говоря, не хотел бы еще раз пережить подобные ощущения. А ведь и в штыковых атаках бывал…
— Я тоже переживаю в первый раз, — ответил Блюм. — В аэропланном обстреле интересно одно, что он приносит лишь моральный урон и почти никакого физического. Вы видели, сколько времени стреляли по нас? Однако не только нет убитых, но даже ни одного раненого. Нужно быть весьма и весьма метким стрелком, чтобы уязвить при вертикальном обстреле идущие надземные цели. Другое дело, если бы аэроплан стрелял в горизонтальном положении. В последнем случае пулемет пронзил бы нас, как и все, что встретилось бы на его пути. При стрельбе же сверху пулемет может поразить лишь тот объект, который попадает непосредственно в сферу его действия, точно град в летнюю пору.
— Что же, и град убивает иногда, — заметил я Блюму.
— Но для того, чтобы был пулеметный град, надо не шесть аэропланов спустить над нами, а по меньшей мере сотни три-четыре. Вот тогда, действительно, был бы свинцовый град.
Наступила темнота. Мы с Блюмом шагали за повозками. Ни у меня, ни у Блюма карты местности не было. Чтобы ориентироваться, куда мы идем и сколько прошли, Блюм приказал обозному солдату забежать вперед и взять у старшего по обозу карту.
Минут через двадцать обозный притащил карту и электрический фонарь.
— Уже двенадцать километров прошли, — сказал Блюм, разглядывая карту. — Еще километров восемь, будет река Стырь, за которой лежит Тарнопольское шоссе. Я думаю, что мы часа через два выйдем на шоссе, и там можно будет сделать привал.
Поплелись дальше.
Километрах в трех от реки мы попали под проливной дождь. Я был в одной гимнастерке. Шинели своей я не нашел, она, очевидно, осталась в повозке Ларкина, с которой он уехал за фуражом, и я промок до нитки. Блюм оказался предусмотрительнее, у него был плащ.
Но вот наконец и Стырь. На берегу реки расположена большая деревня. Вышедший из хаты старик сообщил, что часа три-четыре идут русские войска, главным образом обозы, и что жители удивляются поспешному отходу русских.
— Это наш маневр, — ответил Блюм старику, чтобы вовлечь австрийцев в ловушку, которую мы для них приготовили.
Старик недоверчиво посмотрел на Блюма.
Прежде чем зайти передохнуть в хату, я вместе с Блюмом прошел вперед остановившегося обоза к мосту через Стырь посмотреть на переправу.
Шум и крики стояли на переправе. Большой мост протяжением метров в четыреста был забит повозками так же, как это было при выезде нашем из деревни Хмельницкой.
— В чем тут дело? — спросил Блюм, протискавшись среди повозок.
— Впереди на мосту пушки застряли, — ответили нам.
— Да вы помогли бы им!
— Не пускают.
— Как не пускают?
Прошли в передний конец моста. Тяжелая шестидюймовая артиллерия в числе не менее трех батарей скопилась при съезде с моста.
— Почему не продвигаетесь? — строго спросил Блюм.
— Никак невозможно, господин полковник, — ответили Блюму, не заметив в темноте погоны врача.
— На руках бы попробовали.
— Да разве можно на руках двадцать пушек выкатить, лошади и те не берут, а тут еще Илья пророк ишь как льет.
Дождь, действительно, шел вовсю.
От моста подымался высокий суглинистый берег. Колеса орудий застревали и лошади не могли протащить их.
— В сторону бы съехали, — предложил Блюм.
— Если в сторону сойдем, то совсем застрянем. Тут все-таки гать.
