После окончания работ (ещё и денег заработали) мы девять дней жили в Праге. Полагалось ходить по городу группами (совковая инструкция), но я всячески этого избегал. Сторонился и тех, от кого на улице слышал русскую речь. Обычно она была слишком громкой – в расчёте, что никто не понимает (хотя в те времена многие чехи знали русский). И слишком часто в ней сквозило какое-то хамоватое самодовольство.
«Злата Прага» нравилась мне чрезвычайно, хотя эпитет вызывал удивление. Скорее она мне представлялась древней, сероватой, иногда переходящей в чёрно-белую графику (как силуэты башен на Градчанах). Я бродил по мостам, лазил на башни. Был поражён Национальным музеем на Вацлавской площади. Так вот каким может быть музей! Дружелюбным, заманчивым, втягивающим в знание. Вот что имел в виду Котс, когда говорил о перспективах музейного дела…
С интересом сходил в ночной клуб, которых в СССР не было в принципе. На входе с меня взяли кучу денег, но в подвале оказалось обычное кафе с барной стойкой. Я выпил чашечку кофе и был вознаграждён зрелищем драки по-европейски. У двух прекрасно одетых господ случился конфликт, и они минуты две, стоя между столиков, тихо трясли друг друга за лацканы, пока их не развёл массивный официант. На выходе мне вернули все мои деньги за вычетом стоимости кофе.
Любовался движущимися фигурками на Староместском орлое (часах-курантах, историю которых я читал у Алоиса Ирасека, в «Старинных чешских сказаниях»), а потом разговорился с чехом, который сначала принял меня за словака (о, это был большой комплимент моему чешскому языку). Узнав, что я из Советского Союза, он пригласил меня в маленькое кафе – как раз напротив орлоя. Чех говорил по-русски лучше, чем я по-чешски, и я с облегчением перешёл на родную речь. Поговорив на общие темы, мой собеседник затем тревожно огляделся по сторонам и сказал тихо, почти шёпотом:
– Я на стороне коммунистов, но нас очень немного. Почти все настроены против советской власти.
Мне подумалось, что он немного не в себе. Как в социалистической Чехословакии большинство может быть настроено антисоветски? Мы поговорили ещё на эту тему, но он ощутил мою недоверчивость и разговор постепенно иссяк. Это был 1967 год. Через год в «Злату Прагу» вошли наши танки.
Гуляя по Праге, я нередко прихватывал и кусок ночи. Пражские ночи оказались гостеприимнее московских. Ни один трамвайный маршрут не переставал работать полностью. Всюду хотя бы раз в час ходил трамвай, а в центре то и дело попадались открытые киоски с горячими шпикачками128, у нас тогда ещё неизвестными. Я уже чувствовал себя почти пражанином, даже газеты читал: заслышав пронзительный клич «Вечерни Праг!», спешил обзавестись местной «Вечёркой».
Однажды вечером увидел вход в небольшой театр пантомимы «На забрадле» («На перилах»). Билеты все были распроданы, но я каким-то образом убедил контролёра меня пропустить и даже разыскал свободное место. Правда, на него скоро пришла обладательница билета, но рядом было ещё одно место, на которое претендентов не оказалось. С пришедшей девушкой мы разговорились. По-чешски она практически не говорила, но кое-как объяснялась по-английски (кое-как мог и я). Она оказалась француженкой, звали её Одиль Бонне. Каково же было наше взаимное удивление, когда вдруг выяснилось, что я русский, а она изучала русский язык и сносно им владеет!
Спектакль, поставленный знаменитым чешским мимом Ладиславом Фиалкой (он и сам играл тоже) чем-то напомнил театр на Таганке: энергичный, современный, неожиданный. Главной декорацией был киноэкран с фрагментами документальных хроник – такой динамичный фон с подтекстами.
Одиль ездила по Чехословакии с туристической группой, и мы договорились пообщаться следующий раз в Марианске Лазне, поскольку они ехали на несколько дней туда, а нас везли на денёк в соседний курортный городок Карловы Вары. Оттуда я и сбежал на несколько часов – покататься с француженкой на лодке.
Нам так понравилось наше «международное общение», что мы с Одиль обменялись после возвращения на родины несколькими письмами. Когда советские войска вторглись в Чехословакию, её письмо было возмущённым, а я – совестно вспомнить – в ответ очень аргументировано объяснял, что так и надо. Для меня это было время постепенно приходившего понимания сути советской империи, но оно ещё только пробивалось сквозь массированную пропаганду наших масс-медиа. Эта пропаганда подсказывала мне удобные доводы для письма – ведь без них было стыдно. Одиль написала, что после моего письма (ужас какой!) всё поняла, а до этого просто поддалась буржуазной пропаганде. Но всё-таки мы подсознательно чувствовали абсурдность и вторжения, и моих оправдывающих его аргументов. Вскоре наша переписка заглохла.
Последнее, где я побывал перед отъездом из Чехословакии, – ресторанчик «У Швейка». Там я успешно потратил последние кроны на сувенирный бокал для пива со знаменитым весёлым профилем.
От поездки я был в восторге, но к концу нашего полуторамесячного пребывания понял, что такое тоска по родине. Это было какое-то органическое желание вернуться, не у меня одного. Когда мы пересели в наш поезд, сразу рванулись в вагон-ресторан – поесть борща и выпить чёрного чая (нам всё время в Чехословакии попадался почему-то цветочный). Но это мелочь. Хотелось скорее быть среди своих, и уже с ними вспоминать Злату Прагу.
Опыт поездки в Чехословакию был важен для меня не только пребыванием в чудесной стране. Я почувствовал, что значит быть за границей. Иной быт, иные традиции, иная языковая среда…
Много значило то, что мы месяц с хвостиком прожили в обычной деревне, работая и общаясь с её жителями. Буфетчик, дороживший достоинством налитого пива, не был барменом элитного ресторана. Прораб, включавший в качество земляной работы изящный изгиб откоса, не был художником-дизайнером. Мы гуляли вечером по местным дорогам. Безукоризненно асфальтированные, они давали возможность деревенским парням (у всех имелись мотоциклы) сгонять на танцы в соседнее село или на сеанс в городской кинотеатр. Вдоль дорог росли груши и яблоки, и никто не мешал нам угощаться ими. Мы общались с местными за кружкой пива, болтая о разном на смеси русского с чешским.
В городе наше пребывание больше походило на туристическое. Группой или в одиночку, ты погружался в языковый вакуум, ежеминутно напоминавший: ты здесь чужестранец. Умение о чём-то поговорить по-чешски ничего не меняло, привычка к родному языку пропитывала тебя насквозь.
Иным был и облик людей. Чешские пивные животики отличались от российских пуз. Культура и возможности следить за своим внешним видом и за своим жильём были несопоставимы с нашим обиходом. Обилие товаров в магазине и отсутствие очередей, колокольчик у двери в маленьких магазинчиках, предупреждающий продавца о посетителе… Всего не перечислить.
Многое, очень многое лучше, чем у нас. И вместе с тем – нарастающее желание вернуться к себе, к своим. Позже, бывая за границей ещё несколько раз, я испытывал схожие переживания, но тогда это было впервые и потому особенно остро.
После поездки в Чехословакию у меня появилась способность, глядя на фотографию, на киносъёмку иностранного города или посёлка, живо представлять себя там. Как два изображения, накладываясь, создают стереоскопический эффект, так этот мой первый заграничный опыт, накладываясь на новый видеоряд, превращал его в объёмное впечатление, воспринимаемое всеми чувствами.
Следующие заграничные переживания были очень разными, но уже привычно-заграничными. Стало понятно, что значит быть в чужой стране.
Понемногу я стал интересоваться генеалогией – той мозаикой, из которой складывался наш род в широком смысле слова. Отец рассказывал про своего отца, Якова Васильевича, про их жизнь в Усть-Каменогорске. Про то, что Яков Васильевич распространял книги, был заключён в крепость, бежал, а потом, в революцию, был одним из организаторов первых тамошних органов советской власти. Погиб он под Краснодаром, партизанствуя во время Великой Отечественной войны.
Я стал писать запросы в архивы, нет ли каких-нибудь сведений о жизни Якова Васильевича. Архивы меня переадресовывали от одного к другому, пока не пришёл утвердительный ответ. В нём говорилось, что в архиве имеются рукописные воспоминания Я. В. Кротова, а если мне нужны сведения подробнее, то можно обратиться к самому Я. В. Кротову по адресу: «Анапский район и т.д.». Считая, что здесь какое-то недоразумение, я написал в Анапский район осторожное письмо. В ответ прилетела телеграмма:
«Да Витя я твой дед»!..
Оказалось, что сообщение о расстреле относилось к однофамильцу, а сам Яков Васильевич после войны не сумел отыскать никого из семьи, потому что кто-то из детей погиб, остальные разъехались из Усть-Каменогорска в другие города. Он второй раз женился и осел под Анапой. Его дочь Нелли, которая приходилась мне тётей, была едва старше меня.
