«Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка!»
Расул Гамзатов однажды произнес с мнимым простодушием: «Пушкин был поэт невыездной».
Опытные ораторы с успехом повторяли шутку. Она вызывала оживление в зале. Большинство публики на краткий миг ощущали себя в чем-то сопричастными Пушкину.
Кое-что изменилось. Цитирую не Расула Гамзатова, а Корнелия Тацита. Настало «на редкость щастливое время, когда дозволено чувствовать, что хочешь, и говорить, что, чувствуешь».
Нам уже не обязательно чураться мысли о том, чтоб по прихоти своей скитаться здесь и там.
И только Пушкину по-прежнему возбраняется стремление повидать белый свет. Старший Инспектор и дежурный пушкинист неукоснительно стоят в дозоре и не дозволяют поминать о том, как поэт пытался преодолеть административные преграды.
Инспектор пришлепывает круглую печать, одним движением руки осуществляет право на безоговорочное мнение.
Участие в текущей суете не всегда надлежит почитать занятием первостепенной важности. Кто действительно хочет постигнуть творческую биографию Пушкина, тот не должен есть глазами начальство или держать кукиш в кармане.
Еще раз вспомним одно из последних пушкинских стихотворений:
Зависеть от властей, зависеть от народа
Не все ли нам равно?
Эти строки в равной мере противостояли гнету бюрократии и гнету демократии.
Относительно недавно, лет сорок назад, «властей» удалили из пушкинского текста. При этом не отрицали, что именно такова была последняя редакция строки, начертанная рукой Пушкина.
Взамен преподнесли домыслы: имела, мол, место вынужденная автоцензура. Не иначе как поневоле поэту пришлось заменить первоначально написанное «зависеть от царя».
Однако замена могла быть сделана еще и потому, или прежде всего потому, что нашлось слово более глубокое, всеобъемлющее.
Предполагать можно все что угодно. Но не следовало столь решительно распоряжаться за художника и переиначивать то, что им приведено в законченную, в отделанную форму.
И все же всегда найдутся услужающие хитрецы, готовые куда угодно подставить «царей», лишь бы не задеть авторитет «властей».
Кому-то надобен Пушкин, который пишет «серьезно и скромно» и чуждается свободомыслия. И пусть у него запомнится поменьше шуток, намеков и эпиграмм. Особенно – про властей. Когда не принимают во внимание даже и сказанное Пушкиным явно, трудно ожидать признания, что были у Пушкина еще и тайные письмена.
Пушкин не был чужд греческому тайному обществу «Филика Этерия». Сошлемся на дневниковую запись, сделанную в Кишиневе 2 апреля 1821 года:
«Между пятью Греками я один говорил как Грек, – все отчаивались в успехе предприятия Этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует…»
О том же – в стихах:
Эллеферия, пред тобой
Затмились прелести другия,
Горю тобой, я вечно твой,
Я твой навек, Эллеферия!
Эллеферия по-гречески означает свобода. Любопытно, что стихотворение не попало в поле зрения современного исследователя. Работая над темой «Стихи Пушкина о свободе», он сверялся со «Словарем языка Пушкина», но привлекал только те строки, где слово «свобода» записано русскими буквами…
И еще стихи:
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов…
Пушкин поместил это стихотворение в разделе «Послания» и назвал его «Гречанке». Комментаторы ограничились поиском женского имени и к тому же ошиблись. Они не обратили внимания на то, что гречанкой – по материнской линии – была Екатерина Раевская, в замужестве Орлова. Имена поэтов Пушкин перечислил позже, в отрывке, который, по всей вероятности, входил в состав Десятой главы «Онегина».
Б. Томашевский пробовал воссоединить два печатавшихся порознь отрывка. Продолжая начатую им компоновку, подчиним порядок строк той формуле чередования рифм, которая присуща «онегинской строфе»:
Недаром напрягали силы
Олимп и Пинд и Фермопилы.
Освободилась от оков
Страна героев и богов,
Тиртея, Байрона и Риги.
В царствование Александра I в России одновременно были два равноправных министра иностранных дел. Корфиот, то есть грек, рожденный на острове Корфу, граф Иван Антонович Каподистрия, он же Иоанн Капо д’Истрия, с 1816 по 1822 год ведал Востоком. Вместе с тем его считали видным деятелем Этерии – подпольного движения, готовившего освобождение Греции от турецкого владычества.
Выходец из Австрии, К. В. Нессельроде ведал Западом. Вслед за австрийским канцлером князем Метгернихом олицетворял реакционное направление.
Александр I с симпатией относился к Каподистрии, но в решительные минуты принимал сторону Карла Нессельроде. Австрийские политики были постоянными противниками этеристов, а также филэллинов – так называли друзей Греции.
Талант поэта, приверженность к свободе, преданность греческому делу – все это соединялось и воплощалось в фигуре Байрона.
Впоследствии, в 1866 году, Егор Ковалевский напечатает биографический очерк «Граф Блудов и его время», где так и напишет: «…Имя Байрона, как защитника Греции, было громче и славнее, чем имя поэта, и возбуждало всеобщий энтузиазм».
Стихи Байрона немедленно становились доступными благодаря парижским изданиям. Отличные построчные переводы Амадея Пишо сохраняли все сатирические оттенки.
П. А. Вяземский, когда просил прислать что-либо из стихов недозволенных, презревших печать, всякий раз спрашивал: «Нет ли чего новенького из байронщизны?»
Главными сочинителями рукописной «байронщизны» были сам Вяземский и Пушкин. Современники Пушкина, кто в похвалу, кто в осуждение, величали его «русским Байроном».
Недели за две до высылки Пушкина из Петербурга, 22 апреля 1820 года, в газете «Русский инвалид» появилось «письмо в редакцию». Эту скрижаль подписал один из руководителей санкт-петербургского учебного округа. Тот самый Д. П. Рунич, который через год осуществит разгон лучших преподавателей СПб-го университета. Письмо обвиняло в неблагонадежности «английского безбожника», «лорда-стихотворца». Имя юного русского поэта осталось не названо. Однако именно оно было мишенью печатного поклепа.
Сей «крик души» старался выглядеть самостоятельным, но был лишь подголоском уже предрешенных карательных мер. Оказывается, не является новинкой, не был изобретением XX века «подготовительный» текст, после которого произвол уже вроде бы не произвол, а исполнение «настояний общественности».
