Эренбурга привыкли видеть замкнутым в себе, хмурым, с иронически оттопыренной нижней губой. И все же я однажды видел его растроганным, даже нежным. Это было на том же фронте, в разгар тяжелого, медленного наступления на Ржев. Он приехал вместе с американским журналистом — длинным, рыжим, весноватым, по фамилии, кажется, Сноу. Фронт у нас считался тяжелым, и иностранцы были на нем диковинкой. Мы немало отмерили по вязким верхневолжским грязям, чтобы посмотреть заокеанского коллегу.
Гостей мы нашли на завалинке пустой избы, чудом уцелевшей в почти выгоревшей и уже заросшей могучим красноватым бурьяном деревне, недавно отбитой у противника. Нам сказали, что американец, кажется, хороший парень, храбр, в войне толк понимает и к тому же угощает всех какой-то забористой водкой из объемистой фляги, висящей у него на ремне.
В момент, когда мы подошли, американец вел беседу с девушкой-снайпером. Он говорил по-французски, и Эренбург переводил, не снимая с лица своей обычной иронической мины. Мы знали эту девушку и ее историю. Отец у нее был генерал, командир дивизии. Но, добровольно вступив в армию, девушка не пошла в его часть. Она прослыла метким снайпером. Летом ее ранили и по ранению хотели демобилизовать, так как нога срослась неправильно. Тогда, чтобы вернуться в армию, она стала автоматчиком при отце-генерале. Девушка была совсем юная, хорошенькая. Американец восторженно расспрашивал ее и яростно записывал ответы.
— Так вы ничего не боитесь? — спросил он, явно ожидая гордое, или торжественное, или величественное «нет», оно ему было, как мы догадались, страшно нужно для корреспонденции, уже набросанной в уме. Но маленький, игрушечный голубоглазый солдатик в складной шинельке и крохотных сапожках, солдатик, у которого на счету было немало срезанных снайперской пулей врагов, вдруг густо покраснел, опустил глаза и ответил чуть слышно:
— Боюсь мышей. Их тут ужас как много. Деревни сожжены, и они все перебрались в окопы, в блиндажи и ведут себя нагло, как эсэсовцы. А я ужасная трусиха.
Вот тут-то, когда эта фраза переводилась, мы и увидели, сколько тепла и даже ласки может отражать это хмурое, ироническое и будто всегда чем-то недовольное лицо.
Творчество Ильи Эренбурга столь обширно и сложно, что просто теряешься, когда пытаешься говорить о нем. Эренбург — романист, умеющий откликаться на злободневную тему, если она его глубоко взволнует. Такие книги, как «День второй», «Падение Парижа», «Буря», «Девятый вал», написанные по свежим следам событий, быстро завоевали внимание читателей и быстро стали в ряд популярных произведений современной мировой литературы. Эренбург — публицист, страстный, проницательный. Разве забудешь, как в годы войны солдаты, развертывая газету, искали: «Ну что там настрочил сегодня Илья?» В годы мира, советский и зарубежный читатель с тем же вниманием читает каждую новую статью Эренбурга, зная, что это будет глубоким раздумьем над самыми острыми проблемами, волнующими человечество.
Эренбург острый, злой памфлетист, умеющий с исключительной меткостью наносить удары «бичом сатиры», и вместе с тем он поэт, и поэт лирический, хотя эта сторона его литературной деятельности осталась значительно менее известной читающей публике.
Наконец, он эссеист. Многие его исследования в области литературы, живописи, истории культуры, и в частности его последняя книга «Япония, Греция, Индия», привлекли внимание знатоков, послужили и продолжают служить предметом острых искусствоведческих споров. Наконец, мы узнали Эренбурга-мемуариста, жизнь которого так густо насыщена интереснейшими знакомствами, встречами, событиями, что записки его уже в процессе рождения завоевали читательское внимание, вызвали горячие споры, и продолжение их ожидалось с не меньшим нетерпением, чем развитие какого-нибудь романа с туго закрученным сюжетом.
За свою жизнь Эренбург написал и опубликовал более ста книг. Это разные книги. Иные из них были сразу приняты читателем. По поводу других с автором хочется крепко спорить. Наконец, были произведения, вызывающие, например у меня, активный протест. Но среди этих ста книг не было книг равнодушных, которые откладываешь непрочитанными, провожая длительным смачным зевком. И это характерно для автора.
Когда вот так стараешься окинуть взором творчество этого своеобразного, сложного и порою очень противоречивого писателя, когда пытаешься представить себе его путь в литературе, отчетливо видишь, что этот путь он прошел не как созерцатель, не как летописец, равнодушно внимающий добру и злу, а как активный человек, умеющий яростно сражаться, и не только пером.
Мой старый друг, прекрасный испанский поэт Рафаэль Альберти, активный антифашист, живущий сейчас в Аргентине, как-то у себя дома показывал мне комплекты республиканских газет времен борьбы с Франко. В одной из них он указал на фотографию. На ней был изображен старый смешной грузовик. Кинопередвижка. Возле него, в кругу живописных, увешанных оружием бойцов республики в широких беретах и шапочках пирожком стоял маленький, штатского вида сутулый человек, в мешковатом, будто с чужого плеча костюме, с трубкой в зубах.
— Знаешь, кто это? — спросил Рафаэль.
— Нет.
— Эренбург.
— Эренбург? В Испании у кинопередвижки?! — воскликнул я точно так же, как когда-то в шалаше на фронте.
— Именно он. — И Рафаэль рассказал, что в дни испанской войны, в которой международные силы мира давали первый бой фашизму, писатель, попав в Испанию в качестве корреспондента советских газет, по собственной инициативе соорудил кинопередвижку и разъезжал с ней по сражающимся частям арагонского фронта, показывая кинофильм «Чапаев». Фильм о советском полководце вдохновлял испанских рабочих и крестьян на их святую борьбу. Пришлось только кое-что из фильма вырезать, ибо зрители, видевшие ежедневно много героических смертей, по экспансивности своего характера никак не хотели мириться с тем, что славный русский богатырь, которого они успевали за два часа демонстрации фильма полюбить, столь трагически гибнет в реке. В фильме, который показывал Эренбург, Чапаев не тонул…
В дни, когда Движение Сторонников мира, объяв все континенты земли, стало знаменем современности, мы снова видели писателя в самом его эпицентре.
— Пилигрим мира, — сказал о нем когда-то великий француз Фредерик Жолио-Кюри, — неутомимый пилигрим.
Это было произнесено в шутку, за дружеской чашкой кофе, после одного из утомительных заседаний, закончившегося под утро. В сущности, это шуткой не было. Вопрос войны и мира стал проблемой — будет ли вообще человечество жить на земле. Среди писателей, участвующих в Движении, мало найдешь таких, кто столько бы разъезжал по свету, вел дискуссии, выступал с докладами в разнообразных аудиториях, кто с такой страстью разоблачал бы поджигателей войны, с таким упорством трудился бы над сплочением сил мира, отрываясь для этого от своей творческой работы.
