телефонную. Ее глупо читать с первой страницы, и можно – с любой.
Получается, что, в сущности, важна не книга, а всего лишь переплет. Однако, он-то и создает композицию, иерархию, дисциплину, другими словами – цивилизацию. Считая форму содержанием, она открывает нам не суть вещей, а их порядок: важно не “что”, а что за чем идет. Чтобы усвоить этот урок, надо преодолеть детское искушение бунтом и спокойно предаться традиции.
10 августа
Ко дню рождения Михаила Зощенко
Один из первых примеров его повествовательной стратегии можно найти в рассказе “Виктория Казимировна” из сборника “Серапионовы братья”. Ключом служит уже первая фраза: “В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю”. Этот зачин вводит нас в странный мир косноязычной, недееспособной наррации. Из текста мы узнаём больше лишнего, чем необходимого, ибо малограмотный солдат Синебрюхов не справляется с историей, которую взялся излагать. Тщетность этой попытки и есть тема этого опуса. Сюжет составляют не приключения Синебрюхова, а эволюция самого рассказа, постоянно ускользающего от неловкого рассказчика. В его неумелых устах фабула никак не вытягивается в ту стройную каузальную цепочку, которую читатель привык воспринимать как должное. При этом честно было бы признать, что как раз в прямолинейном, загнанном в строгую повествовательную логику способе изображения действительности больше писательского произвола и меньше реализма, чем в хаотически непоследовательной речи Синебрюхова.
Зощенко изображает даже не поток, а водоворот сознания. Причинно-следственная связь тут заменяется ассоциативной: одно не вытекает, а соседствует с другим: “Заплакал я прегорько. Махнул на все рукой и стал поправляться”.
Язык Синебрюхова – кошмар лингвистического позитивизма. Значение слов у него приблизительно, ситуативно, необязательно. Они не равны даже самим себе. Вводя в прозу своего ставшего знаменитым “неумелого” рассказчика, Зощенко не сужает, а расширяет повествовательные возможности. (Фолкнер довел этот прием до предела бессвязности в монологе Бенджи из романа “Шум и ярость”.) Неспособность совладать с логикой приводит к взрыву линейности, который высвобождает рассказ из “детерминистической темницы” (Набоков). Рассказ складывается не в тексте, а в мозгу читателя: мы не столько узнаём, сколько догадываемся о том фантастическом событии, которое произошло с Синебрюховым и которому сам он так и не сумел придать значения.
11 августа
Ко дню рождения Ильи Хржановского
О мире, куда меня затащил его проект “Дау”, мы почти ничего не знаем, но о многом догадываемся. Посреди советской власти стоит ее герметически запертый оплот. Это Институт, где создают гарантию режима: атомную бомбу. Внутри – физики и лирики (в основном повара, дворники, буфетчицы и завхозы), их жены, друзья, враги, любовницы, а также охрана, немая – с собаками, говорящая – в отделе кадров.
Выстроив себе декорацию, Проект запустил в нее настоящих людей, каждый из которых играет лишь свою роль – себя. Остальное – конфликты, диалоги, пьянки, допросы, сцены любви и драки – спровоцировано сюжетом, хотя его и нет. Есть расплывчатые правила игры.
С этого все началось. Но этим, в чем я убедился, ничего не кончилось. Проект подмял под себя замысел и эволюционировал в неожиданных для всех направлениях. Он стал иллюзорным городом, который захватывает и сносит разительно непохожие кварталы, попутно развиваясь вглубь, чтобы зарыться в подсознание. В сущности, это – голограмма эпохи, ибо в каждой части она отразилась целиком, но мы не можем – масштаб не тот – охватить ее одним глазом, из-за чего обречены ползти вдоль замочных скважин, подглядывая за сырой жизнью в ее скучных, страшных, нудных, экстатических и нецензурных проявлениях.
Зыбкая, но убедительная действительность одновременно подлинная и вымышленная. Она соткана памятью, искажена забвением, изъедена лакунами и сочится жизненной правдой.
Всегда серый пейзаж. Такой же интерьер. Бесконечные коридоры. Закрытые двери.
Источник зла и реактор кошмара – Первый отдел. Сосредоточенная здесь сила опасна своей универсальной угрозой. Она сама не знает, что делает и зачем, ибо в этой зоне – всё понимают без слов и принимают как само собой разумеющееся. Врагами народа здесь назначают с тем же произволом, с которым к нам приходит смерть. К этому привыкли. С этим живут, любят, творят, но страх коверкает душу и тянет ее к земле, как та же смерть, в которую рядится власть. Это – исходные условия игры в прошлое.
Это – кино без сценария, в котором камера никогда не останавливается, не перевоплощение, а провокация, и она удалась, чего бы это ни стоило и тем, кто на экране, и тем, кто в зале.
13 августа
Ко дню рождения Альфреда Хичкока
Хичкок принес Голливуду славу, которую тот не смог оценить вовремя. Единственный “Оскар” режиссер получил в 1979 году по совокупности заслуг.
Если Новому Свету Хичкок казался слишком простым, то Старому – в самый раз. С ним повторилась история Эдгара По – обоих первыми поняли во Франции. Интеллектуальное признание королю триллеров принесла книга Франсуа Трюффо с прозелитским названием “Кино от Хичкока”. Она познакомила мир с приемами одного из самых виртуозных мастеров в истории кинематографа.
Хичкок умел укладывать в кино только невероятные сюжеты (“Головокружение”). Фабульные ходы тут заплетаются в кружева (“К северу через северо-запад”). Причина со следствием сливаются в танце (“Птицы”). В темных зеркалах мерцают двойники, правят бал ложные развязки, истина оказывается ложью, преступление – спасением, смерть – оправданием, но и ей не всегда принадлежит последнее слово (“Психо”).
Фильмы Хичкока быстрее посмотреть, чем пересказать. Но если это все же сделать, то бросится в глаза идиотизм тех справедливо забытых бульварных романов, которые он превращал в шедевры.
Пример Хичкока намекает на универсальный закон искусства: художник часто обретает дар по пути вниз, а не вверх. Опускаясь к низкому жанру, мастер поднимает его до себя, когда тянется за высоким, теряет нажитое.
“Кто стоит на цыпочках, – говорил Лао Цзы, – нетвердо держится на ногах”.
В дешевом детективе Хичкок умел найти мифостроительный материал, и в трупе он видел вызов искусству. Впрочем, о содержании своих фильмов Хичкок не говорил, идеи не обсуждал и сердился, когда это делали другие. “Спрашивать меня, о чем фильм, – повторял он, – так же нелепо, как задавать художнику вопросы о вкусе яблок, которые он рисует”.
14 августа
Ко Дню Риги
Что-то во мне резонирует каждый раз, когда я приезжаю в края, где вырос. Возможно – характер дождя, вероятно – рисунок лужи, наверняка – облака, заменяющие горы этой плоской земле.
Приезжая сюда, я чувствую себя, как будто уже умер. Мне встречаются все, кого я знал, любил и забыл. Родной город щедро вписал мою историю в свою. В пионеры, скажем, меня принимали в могучей Пороховой башне. Я, конечно, и не догадывался, что задолго до этого будущий идеолог нацистов Альфред Розенберг разбогател, продав голубиный помет, накопившийся в том же, тогда еще вакантном, бастионе.
Не зная, что делать с лишней историей, прежняя
