власть уподобляла ее вторсырью, употребляя вопреки назначению. В мое время Рижский замок опять стал дворцом, но не президента, а тех же пионеров, из которых меня рано выгнали.
И все же, когда мы жили вместе, Рига служила нам, как другим Одесса, окном в Европу. Но Рига была не та Европа: Ганза, красный кирпич, белесая Балтика. Вместо средиземноморской культуры с ее умным, вороватым взглядом эта была цивилизацией пива с оловянными глазами купцов, вроде тех, что писали Гольбейн и Дюрер.
Живя здесь, я познал не свою историю. Не выучил, а принял в себя, чтобы она накопилась в складках души, как плавание – в мышцах тела. История пользовалась самым массовым из всех искусств – архитектурой. Поэтому я всегда считал естественным кривоколенное устройство переулков, тормозящих продвижение врага и глаза. Уклончивое зодчество бюргеров ставит всякой прямой палки в колеса. Из-за этого тут лучше передвигаться либо верхом, либо спешившись. В Риге нет не истертого мною булыжника, но я так и не исчерпал ее улиц. Все они ведут к кафедральному собору со знаменитым органом. Играющего на нем не видно за трубами, но даже когда он выходит кланяться, овации (показывает жестом музыкант) принадлежат инструменту.
Старая Рига занимает квадратный километр. Столько же, сколько старый Иерусалим. И это много, ибо история навязывает свою меру сгущенному ею пространству. Оно многослойно, как монастырский палимпсест, извилисто, как шекспировская метафора, богато, как полифония Баха, и тесно, как ушная раковина.
17 августа
Ко дню рождения Видиадхара Найпола
Попав в восемнадцать лет в Оксфорд, Найпол жил там одной мечтой: стать писателем. День за днем и год за годом он сидел перед чистым листом, понятия не имея, чем его заполнить. Но однажды ему попалось на глаза изречение Ивлина Во “Литература – это тотально преображенный опыт”. Так предметом его первых книг стало то, от чего он бежал в Англию: пыльные улицы убогой тринидадской столицы Порт-оф-Спейн. Вышедший в 1959 году сборник рассказов “Мигель-стрит” составил двадцатисемилетнему автору имя. За следующие четыре десятилетия Найпол написал множество других, куда более знаменитых книг, но первая была их истоком, зерном и капсулой.
Центральная особенность этого цикла – гиперлокальность. Все происходит в тесных границах хорошо знакомого автору мирка, который он густо населил колоритными персонажами. Глядя на них глазами умного ребенка, он выделяет себя ровно настолько, чтобы сквозь детское простодушие просвечивало взрослое любопытство. Авторский персонаж Найпола уже понимает, чем примечательны его герои, но еще не может этого объяснить. В этой, идущей еще от Марка Твена традиции работали и Фолкнер, и Колдуэлл, и наш Искандер. Столь же близка нам и компания, населяющая Мигель-стрит. Такие косяками бродят и по русским книгам, и мы, вопреки всем их порокам, ими любуемся. Почему?
Наверное, потому, что только нелепость человеческого характера защищает от безжизненной целеустремленности. Только переливающийся через край избыток личности делает ее полноценной. Лишнее защищает обитателей Мигель-стрит от сухой рациональности, исчерпывающей человека его статусом.
Это открытие молодого Найпола позволило ему уже в зрелости смотреть на мир без преломляющих реальность доктринерских призм. Смешав собственную биографию и уникальный коктейль культур, Найпол навсегда отказался быть представителем чего бы то ни было: национальности, расы, веры. С хладнокровным бесстрашием он разоблачал удущающие претензии всякого коллективного сообщества, отстаивая право быть лишь самим собой.
20 августа
Ко дню рождения Василия Аксенова
Он всегда был модным. Аксенову удалось то, о чем мечтают писатели: перешагнуть границу поколений. Он покорил всех – и романтических читателей журнала “Юность”, и бородатых диссидентов, и новую Россию, где “Московская сага” (сам видел) делила книжный развал с Пелевиным и Сорокиным. При этом нельзя сказать, что Аксенов, “задрав штаны, бежал за комсомолом”, как бы тот ни назывался. Просто он всегда был молодым. Основатель русской версии “джинсовой прозы”, Аксенов сохранил ее способность освежить мир. Не перестроить, заметим, а остранить, сделать заново и юным. Борясь со “звериной серьезностью” (его любимое выражение), Аксенов поставил на карнавал и джаз. Неудивительно, что он прижился в Америке. Как его американские учителя и соратники – от Сэлинджера до Пинчона, – Аксенов исповедовал вечный нонконформизм, взламывающий окостеневшие формы романа, мира, жизни. Об этом, в сущности, все его книги, но прежде всего – “Затоваренная бочкотара”.
Писатель любит, когда хвалят его последнюю книгу, но я читал Аксенова с 4-го класса и знал его четверть века, поэтому позволю себе выбрать именно эту повесть, ибо в ней произошло невозможное. Очистив иронией штамп и превратив его в символ, Аксенов сотворил из фельетона сказку, создав положительных героев из никаких.
Когда, наконец, в России поставят памятник “шестидесятникам”, хорошо, если б им оказалась затюренная, затоваренная, зацветшая желтым цветком бочкотара, абсурдный, смешной и трогательный идеал общего дела для Хорошего Человека.
20 августа
Ко дню рождения Вильяма Похлебкина
Заслуга Похлебкина в том, что он не только сделал видимой русскую кухню для толком и не знавшего ее поколения, но и очистил ее от семи десятилетий кулинарного варварства. Объясняя принципы отечественной гастрономии и восстанавливая давно забытые рецепты, Похлебкин охранял национальное достояние. В сущности, это – кулинарная экология. Каждое выуженное из Леты блюдо – иероглиф отечественной культуры. Такой рецепт не менее ценен, чем отстроенная церковь или спасенная икона. Так, Похлебкин реконструировал редчайшее древнерусское кушанье – кундюмы: “своего рода пельмени, которые вначале пекут, а затем томят в духовке”.
За всеми историческими разысканиями Похлебкина следить не менее увлекательно, чем за перипетиями детективного романа. Чего стоит, скажем, его описание специфических пасхальных “принадлежностей”. Среди них меня особенно поразила “четверговая соль”: “Приготавливается только в России и только раз в году, к Пасхе. Для этого крупную каменную соль толкут в ступке (брать йодированную мелкую соль нельзя!), смешивают с густой квасной гущей, растворяя тем самым соль, и затем выпаривают эту смесь на сковородке на медленном огне. По остывании смеси отвеивают ссохшуюся квасную гущу от соли. Соль должна иметь слегка кофейный (бежевый) цвет и особый приятный вкус. Только с четверговой солью едят пасхальные яйца”.
Когда я написал Вильяму Васильевичу о поразившем мое воображение рецепте, он с некоторой обидой ответил, что я замечаю в его сочинениях одних “муравьев”. Впрочем, тут же добавил, что “муравей” этот “исчезнувший, реликтовый”.
Это – всего лишь несколько примеров, взятых почти наугад из тысячи фактов, рассыпанных по книгам Похлебкина. Фантастическая эрудиция, академическая добросовестность и широта не только гуманитарного кругозора превращала каждую из них в увлекательную и строго научную монографию. Похлебкин писал частную историю российской жизни, начиная с самого приватного занятия – обеда. При этом он стилизовал свой авторский образ под основательного, тяжеловесного, консервативного наблюдателя нравов, напоминающего фонвизинского Стародума.
“Совершенно недостаточно, – писал он, – любить ботвинью, поросенка с кашей и подовые пироги со щами, чтобы считаться русским патриотом”.
“Но все это, – добавлю, – точно не мешает”.
21 августа
Ко дню рождения
