В утренние часы он продолжал упорно работать… Но поэма была отложена.
…Новый замысел был подсказан гвардейским полковником Федором Глинкой – таинственным человеком, деятельным участником многих обществ – литературных, благотворительных, научных. Встретив Пушкина в одном из многолюдных собраний и отозвав в сторону, он принялся восхвалять императрицу Ели-савету Алексеевну: не правда ли, она либеральна, не правда ли, она лояльна, не деспотична, готова прислушиваться к разумным советам? Почему бы Пушкину не написать в ее честь хвалебную оду?
Что бы это могло значить? Не задуман ли дворцовый переворот – наподобие 1762 года? Если Александр будет убран – на престол взойдет скромная, тихая женщина, когда-то ласково улыбавшаяся лицеистам, встречая их в дворцовых парках…
Может ли человек жить, лишенный свободы? Запереть страсти, запретить мысли, уничтожить стремления – то же самое, что остановить ветер, лишить крыльев птицу!..
В оде «Вольность» он поразил на троне порок. Теперь он готов был воспеть на троне добродетель – ту добродетель, которая считается с правом людей на свободу.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Свирепые морозы, от которых даже каменные стены, казалось, потрескивали и сжимались, обезлюдили улицы. Ночи тянулись бесконечно. На улицах, погребенные под снегом и темнотой, лишь кое-где тускло светились масляные фонари, да возле лабазов и рынков дымно, с громким треском горели костры. Под утро морозы достигали тридцати.
Дул ветер, неся снежную пыль, раскачивались и дребезжали жестяные указатели на перекрестках; на Охте багровел пожар.
Зазвонили к заутрене. Дворники вылезли из подвалов снимать запоры с ворот. Со второго этажа дома Клокачева по черной лестнице спустилась закутанная в платки и шали старая Арина Родионовна и заспешила в церковь Покрова – отбивать поклоны.
Ломовые дроги прогремели железными шинами по обледенелым булыжникам. Темные толпы мужиков в зипунах и поддевках потянулись к строительствам – тесать камень, пилить доски. От немцев понесли выпеченные ситные хлеба, а от русских хлебников – ржаные, из решетной муки… Наконец, будто с трудом, рассвело. Камень, чугун, мрамор, железо покрылись белесым налетом и звенели, готовые лопнуть от холода…
Из дома Клокачева вышел одетый в форменную шинель и мягкие краги Модест Корф и неспешным, но уверенным шагом направился к месту службы – на Большую Миллионную, возле Ордонансгауза… Подкатила карета, и важный барин, закутанный в меховую шубу, поддерживаемый под локоток камердинером, – Сергей Львович Пушкин, отправился по утренним визитам…
Город постепенно оживал. В Гостином дворе, в Щукинском и Апраксином дворах, на галереях с аркадами, в бесчисленных магазинах и лавках бойко пошла торговля – мебелями, москательными товарами, пухом, мехами… Возле «Биржи труда», что у Синего моста возле дворца Чернышева, собрались артельщики и подрядчики… В «Конторе частных должностей» искали клиентов учителя, гувернеры, кормилицы, повивальные бабки, танцмейстеры и певчие – и показывали свои аттестации.
Несмотря на мороз, над городом повисла неяркая мгла – какая-то снежная и влажная дымка, и сквозь нее просвечивало холодными лучами багровое солнце… На папертях и возле съестных магазинов топтались нищие и толпы убогих и калек, бежавших из деревень, от не желавших их кормить помещиков.
Город проснулся. В полдень, как обычно, с кронверка Петропавловской крепости прогремел пушечный выстрел. И из дома Клокачева – нет, не вышел, а стремительным шагом выскочил переводчик Коллегии иностранных дел Александр Пушкин – тщательно, даже франтовато, по самой последней моде одетый, – огляделся, перебросился шутливым словечком с дворником – плечистым богатырем с окладистой бородой, с жестяной бляхой поверх фартука, непременным участником кулачных боев на Неве – и остался очень довольным и морозом, и белесой дымкой, и ледяным ветром с залива…
Жизнь шла полным ходом – во всех двадцати административных частях города, с их ста тридцатью иноверческими и православными церквами, пятьюдесятью казенными и сорока частными учебными заведениями, Академией, университетом, литературными и учеными обществами, мануфактурными и прядильными дворами, кирпичными заводами, литейными амбарами, шпалерными мастерскими, бумажными мельницами – в городе с почти четырехсоттысячным населением, состоящим больше чем на половину из крепостных, и с чудовищной пропорцией: на троих мужчин приходилась одна женщина…
Катили кареты по Адмиралтейскому променаду. Толпы народа заполнили Невский… На заседании Женского патриотического общества, как обычно, председательствовал его непременный участник Александр Тургенев. В Императорской публичной библиотеке, как обычно, трудились над каталогами библиотекари Крылов и Гнедич. В Академии художеств президент Оленин наводил должный порядок, изгоняя учеников не свободного состояния. На заседании Государственного совета Николай Тургенев пламенно ораторствовал в пользу освобождения крестьян. В своем кабинете на третьем этаже дома Екатерины Федоровны Муравьевой неутомимый труженик Карамзин, продолжая «Историю государства Российского», доказывал необходимость в России самодержавия и рабства. В Демутовом трактире совершал поздний и длительный утренний туалет Петр Яковлевич Чаадаев.
Дул ветер. Из прорубей валил пар. Бабы несли на коромыслах ведра с водой. На плацах казарм печатали строевой шаг окоченевшие солдаты и хрипло подавали команды офицеры, защищая ладошками лица от ветра.
А потом, отогреваясь ромом с чаем, офицеры, как обычно, рассуждали о выгодах и невыгодах разных форм государственного правления, о невозможности в девятнадцатом веке крепостного права, об ужасах военных поселений и тирании Аракчеева… Из рук в руки, как обычно, передавалась карманная литература – стихотворения Александра Пушкина, им действительно написанные и ему приписанные.
И в обычный час из Зимнего дворца – но не через пышный, ведущий к реке, Иорданский подъезд и не через всем известный Адмиралтейский, а через скромный, почти неприметный среди решеток, колонн и аркад, – вышел на прогулку император… Без сопровождающих, в одиночестве, двинулся он обычным путем – через Дворцовую площадь, по Английской набережной, мимо дворца Бестужева-Рюмина (здесь заседал сенат, который вовсе не интересовал его), мимо особняка Лаваля (здесь он любил бывать на балах), мимо особняка Остермана-Толстого (он почтил несколько раз этот дом своим присутствием), мимо Коллегии иностранных дел, куда иногда заглядывал… Народ стекался, чтобы издали посмотреть на императора.
