У матроса был явно озабоченный вид.
— Товарищ капитан третьего ранга, — Свиридов понизил голос до шепота, эти… вон тот…
— Кто?
— Джон Берна… все время агитируют наших матросов ехать в Америку. Расписывает, какое там райское житье. Говорит, он сам чех, Иваном его звали, а теперь Джон…
— Так чем же Джон лучше Ивана? Вопрос этот оказался для Свиридова неожиданным, и матрос растерялся.
— Он оскорбляет нас, товарищ капитан третьего ранга!
— А вы отвечайте тем же…
— Чем? — Свиридов вопросительно посмотрел сначала на меня, а затем на капитан-лейтенанта.
— Доказывайте, что у нас лучше, — вставил Паластров, — и агитируйте его ехать к нам.
— Такого гада к нам нельзя, товарищ капитан-лейтенант. У него нет родины! — возразил матрос.
— Вот вы ему и объясните, что люди, которые изменяют родине и уезжают в чужие страны только потому, что сегодня там картошка стоит на две копейки дешевле, — изменники и гады. Он тогда поймет, что вы его тоже считаете гадом.
— Мы ему без намека… прямо говорим, что он гад, изменник, предатель и… еще крепче… говорим кое-что… но… он не оскорбляется… Вот если бы вы разрешили…
— Что я должен разрешить?
— Бока немножко… намять ему.
— Вы с ума сошли! — рассердился я. — И это вы, комсорг, говорите такие вещи?
— Мы ему за дело. Он ведь про фашистов говорит, что они вроде не такие уж плохие люди… Даже некоторые американцы возмущаются… Они только вдвоем такие… А таких только кулаками можно образумить…
— Кто же второй?
— Вот Берна и тот… его друг Чарли! Но тот меньше болтает. Тот по-русски не говорит, а этот знает язык…
— Неужели в кубрике у вас происходят такие споры? — удивился Паластров.
— Не-ет, в кубрике он не посмел бы. А вот как назначат рабочим по камбузу какого-нибудь матроса, Берна сразу к нему и…
— А что Берна: постоянный рабочий на камбузе?
— Не поймешь, кто он такой, только он все время там… Да он вообще везде…
— Мистер команде, — услышал я голос капитана, — вы, кажется, хотели видеть остров Медвежий? Вот он, к вашим услугам!
Оставив Свиридова на палубе, мы поднялись на мостик.
В бинокль я увидел очертания берегов необитаемого острова, почти сплошь покрытого оледеневшим снегом.
Установленный перед капитаном на большой тумбе ультракоротковолновый приемопередатчик вдруг захрипел, и из него послышались какие-то шипящие звуки.
— Сейчас конвой будет делать поворот, — пояснил нам Мейер, привычное ухо которого, видимо, легко разбирало приказания начальника конвоя.
— Откуда идут команды? — машинально спросил я. — Где старший начальник?
— Начальник конвоя…
Мейер не успел договорить. Раздались два сильных взрыва, и мы увидели, как в третьей колонне, слева и позади от нас, транспорт с высоко поднятым форштевнем погружается в воду.
Охранение прозевало. Подводные лодки фашистов проникли в конвой и атаковали его. Приемопередатчик снова захрипел, и взволнованный голос повторил несколько раз: «Боевая тревога! Подводные лодки, подводные лодки! Транспортам самостоятельно атаковать перископы артиллерией! Ударным группам кораблей преследовать и уничтожать подводные лодки!»
Одновременно со взрывом неприятельских торпед во всех уголках «Джона Кервера» зазвенели колокола громкого боя.
Артиллеристы транспортов немедленно открыли огонь. Но морякам теперь повсюду мерещились перископы, и не удивительно, что стрельба велась впустую, тем более, что море было усеяно мелкобитым льдом, осколки которого на трехбалльной волне легко было принять за перископ подводной лодки.
Все орудия транспортов — на каждом «Либерти» было по две спаренные пушки стреляли с максимальной скорострельностью. Никто не считался с тем. что снаряды рикошетировали о поверхность воды ив любую минуту могли угодить в соседние транспорты.
— Что происходит, мистер капитан? — обратился я к Мейеру.
Он непонимающе посмотрел на меня и пожал плечами.
— Почему такая стрельба? — повторил я вопрос.
— Отражаем нападение ваших немецких коллег, мистер команде. Не играть же танго, когда один из «Либерти» идет ко дну.
— Какой транспорт тонет? — кричал я, чтобы капитан расслышал меня в грохоте орудий.
— «Вильям Эстейер», номер «28Ф».
Я побежал в каюту, схватил списки «Либерти» и увидел, что на «Вильяме Эстейер» находятся восемьдесят советских моряков, среди которых были и подводники.
«Их тоже разместили в трюме, и, следовательно, они подвергались наибольшей опасности… Вероятно, многие из них погибли…», — решили и поспешил в кубрик к матросам и старшинам. По боевой тревоге им запрещалось выходить на верхнюю палубу, и они очень смутно представляли, что происходило на море. Тем не менее они понимали, что, если началось активное преследование, немецкие подводные лодки постараются отойти.
— Ну как по-вашему: где лучше во время боя — на транспорте или в лодке? обратился я к подводникам. Этим вопросом я хотел скрыть свое беспокойство. Мне было совсем не до шуток.
— На берегу, товарищ капитан третьего ранга! — отозвался кто-то из матросов.
— А… на утопленном… были наши моряки? — обратился ко мне Свиридов.
Я не мог солгать и ответил:
— Да, были. Примерно столько же, сколько и на этом транспорте.
Лица у всех помрачнели. Матросы вопросительно смотрели на меня.
— Будем надеяться, что их спасут. Средств для этого на транспортах много. Люди наши, вы знаете, опытные, думаю, не растеряются, — обнадеживал я моряков, хотя сам не был уверен, что людей могут спасти.
— Там… товарищ капитан третьего ранга, они тоже в трюме… жили? опросил кто-то.
— Да, в трюме. На всех транспортах порядок один.
— Тогда всем не спастись. Мы ведь размещены на два метра ниже ватерлиний. Один приличный прокол этой скорлупы, — матрос постучал по борту судна, — и мы с рыбами.
— На то и война! — возразил Каркоцкий. — На войне везде опасно… и жертвы всякие бывают. Только наивные могут рассчитывать на войну без жертв.
— А что ты думал? Думал, что американцы тебя под бронированный колпак посадят?
— Да я ведь ничего не говорю, — отступил матрос.
— Вы, старшина, и в самом деле напрасно напустились на матроса, — вмешался я, — он прав: если борт пробьют, то в кубрик действительно хлынет вода. Но рыбы здесь не будет… Ни одна уважающая себя рыба сюда не войдет. Слишком уж неуютно здесь, а в их распоряжении целый океан. Зачем же им сюда лезть?
Лица моряков были по-прежнему мрачны. Моя шутка не вызвала ни одной улыбки.
