Пень налил из крана фляжку воды, а большой ломоть хлеба разломал пополам.
— Сейчас я сделаю сэндвич, — доверительно сообщил он.
— С чем? — фыркнул я. — С воздухом?
— С солью, — серьезно ответил тот. — Я всегда делаю сэндвич с солью.
Он взял горсточку соли из ящика, рассыпал ее на одном куске хлеба и аккуратно распределил крупицы по всей длине куска. Затем он прикрыл соль вторым куском.
— В самый раз, — мечтательно заявил он. — Именно столько соли сюда надо.
Он начал жевать, периодически прихлебывая воду из фляжки, и выглядел таким довольным, что это казалось даже греховным. Если бы я не помнил, как Пень на Гуадалканале смешивал червивый рис с содержимым случайно подвернувшейся банки орехового масла и с удовольствием поглощал эту неудобоваримую пищу, я бы счел, что парень попросту спятил. Но таким уж был наш Пень. Он всегда довольствовался тем, что у него есть, и не унывал. Разве таких людей можно победить?
* * *
В ту ночь в караул заступила наша рота, а Бегун стал часовым в нашей камере. Хотя он и был пойман военной полицией во время эпизода с «Маноорой», удача ему не изменила — его отпустили.
Когда стемнело и все мы растянулись на одеялах, Бегун извлек из недр карманов сигареты и закурил: одну сам, другую — для меня. Вскоре задымили и остальные — в темноте были хорошо видны тлеющие огоньки сигарет.
— А как насчет какой-нибудь еды? — шепотом спросил я.
— Откуда? Камбуз давно закрыт.
— Но в киоске у главных ворот всегда продают хот-доги.
Я заснул в счастливом предвкушении вкусной еды.
Бегун разбудил меня около полуночи. У него в руках был внушительных размеров пакет, наполненный едой из киоска. Я разбудил Цыпленка. Бегун вышел из камеры.
И мы стали жадно поглощать еду. Какой это был восхитительный банкет! Вожделенные хот-доги были приправлены специями риска, ароматизированы приятнейшим запахом запрета и пропитаны нектаром насмешки над наказанием.
На следующую ночь он порадовал нас таким же праздничным ужином. Все это повторялось бы и впредь, но в караул уже заступила другая рота.
На четвертую ночь нас неожиданно разбудили.
— Это он, — сказал незнакомый голос, и мне приказали встать. Аналогичный приказ получил Цыпленок.
Нас вывели на улицу. Понятно, что мы опасались самого худшего. Но оказалось, что нас освободили. Мы попали к батальонному новичку, получившему прозвище Красноречивый за пространные велеречивые рассуждения и очень выразительную жестикуляцию.
Он провел нас по коридору к главному сержанту батальона, и мы с удивлением отметили, что на свободе, оказывается, жизнь бьет ключом. Было только девять часов вечера, а мы уже два часа спали.
— Что случилось? — поинтересовался я у Красноречивого.
— Вас несправедливо засадили, — ответил он.
— Почему?
— Начштаба проявил излишний энтузиазм. Он хотел бросить в вас камень, но выбрал слишком большой. На «палубном» судебном заседании можно понизить человека в звании, или оштрафовать его, или посадить под замок. Но нельзя применить все три наказания сразу, как это было сделано с тобой.
— Ты хочешь сказать, что я получу обратно деньги и нашивки?
Красноречивый взглянул на меня с жалостью:
— Даже не мечтай. Главный сержант уже переписал бумаги, и для вас двоих все решено.
— И какое наказание?
— Разжалование и пятьдесят долларов штрафа, как и прежде.
— А как насчет четырех суток заключения на хлебе и воде?
— Этого не было.
Мы с Цыпленком остановились, охваченные бессильной злобой.
— В новом протоколе суда сказано, что вы наказаны штрафом и разжалованием, так и будет записано в ваших документах. Там не будет никакого упоминания о гауптвахте.
— Будет, — прошипел я, изо всех сил стараясь справиться с выплескивающейся через край яростью, — потому что я ничего другого не подпишу. Веди меня назад на гауптвахту, я буду досиживать свои десять суток. — Выпалив сию гневную тираду, я повернулся к Цыпленку: — А ты что думаешь? Пойдешь со мной на гауптвахту?
— Нет, Счастливчик. — Цыпленок смотрел на меня робко и заискивающе. — Я не хочу. Да и зачем возвращаться, если можно остаться на свободе. И как мы сможем отказаться, если главный сержант прикажет подписать документы? Мы не можем бороться со всем миром.
— Вот это слова разумного человека, — важно проговорил Красноречивый.
— Ты называешь это разумным? — взорвался я. — Чертов главный сержант совершает ошибку, а мы должны за нее платить? Мы просидели четыре дня, которые не должны были сидеть, и должны об этом забыть? Да еще подписаться под этим, чтобы ложь стала официальной. Это разумно? Да пошел ты к черту вместе со своим главным сержантом! Можешь сказать ему, чтобы он взял написанные им бумажки двумя пальцами — большим и указательным и на счет «три» засунул их...
— Ладно, ладно, расслабься. Ты взволнуешь весь Корпус Морской пехоты США. Ты совершенно прав. А главный сержант — нет. Но к сожалению, ты — совершенно правый рядовой, а он неправый главный сержант.
С ним нельзя было не согласиться. Он все правильно сказал: правый рядовой не имеет ни одного шанса против неправого главного сержанта.
— Не думай, что меня не впечатляет твоя сила духа, — сказал Красноречивый. — А в Средние века ее бы оценили еще выше. Но лично я советую тебе смириться и подписать документы.
— Пошли, Счастливчик, — сказал Цыпленок, — подпишем эти глупые бумаги и поищем что-нибудь перекусить.
Я подписывал документы, а главный сержант в это время молча сидел за своим столом и буравил меня глазами. Я подписал их с отвращением, ненавидя каждую букву, из которых складывалось мое имя.
Меня отпустили, и я сразу направился в роту, где выяснил, что Красноречивый может одолжить фунт до дня следующей выплаты. Мы взяли его и улизнули в Ричмонд, где без ограничения ели стейки, яйца и ругали главного сержанта.
С точки зрения Корпуса Морской пехоты Цыпленок и я вовсе не служили эти четыре дня. И жалованье за них нам так и не вернули.
— Давай смиримся с этим, Счастливчик, — вздохнул Цыпленок, с удовольствием пережевывая очередной кусок стейка. — Мы идем по улице с односторонним движением.
* * *
Наше пребывание в Мельбурне подходило к концу.
— Когда вы уезжаете? — спрашивали девушки.
— Говорят, вы скоро нас покинете, — говорили нам люди, приглашавшие нас в гости. Они знали. Они всегда все знали раньше нас.
Удовольствий стало намного меньше. Не хватало девушек, мы не могли пить сколько хотели. Скоро все должно было кончиться. Засуха быстро иссушит стремительный поток наслаждений, и мы вновь окажемся в пустыне. Мы и пытались напиться впрок.
