Поскольку автор трактата «О знаменитых мужах», рассказывающий эту историю, не связывает ее с убийством реформатора, которое описывает отдельно, может возникнуть впечатление, что эти события произошли в разное время.[642] Посему возможна такая трактовка. Друз действительно упал посреди собрания — дала о себе знать болезнь, возникшая на почве нервного перенапряжения последних месяцев и вообще слабого здоровья. Аппиан, как уже говорилось, пишет, что трибун почти не выходил из дому — очевидно, изза болезни.[643] У италийцев было время узнать об этом и начать приносить обеты богам за его выздоровление. Что же касается эпизода с мнимым убийством, то тут, очевидно, уже началась агония, сопровождавшаяся сильным кровотечением — кровь Друза обрызгала стены дома и лицо его матери Корнелии (Риторика для Геренния. IV. 31). Это, разумеется, истолковали как результат ранения. Что же касается крика трибуна о том, будто он ранен, то подобным образом могли истолковать любой его возглас, вызванный резким приступом боли.
Ходил также слух, будто Друз покончил с собой (Сенека. О краткости жизни. 6.2). Однако всерьез его никто не воспринял. Почти никто не сомневался, что произошло убийство: все трибуныреформаторы — братья Гракхи, Сатурнин — погибали насильственной смертью. Не могло же здесь произойти иначе! Младший современник Друза Цицерон уверенно говорил о его умерщвлении (О природе богов. III. 81). С такой же уверенностью, не подкрепленной никакими фактами, многие до сих пор пишут об отравлении Александра Невского в ханской ставке или о самоубийстве Николая I.
Сенат не назначил следствия в связи со смертью Друза — другого в тех условиях ожидать не приходилось.[644] Повторялась ситуация со Сципионом Эмилианом, также скончавшимся при не вполне ясных обстоятельствах в 129 году; сенат тогда также не стал расследовать случившееся (Цицерон. За Милона. 16; Дион Кассий. XXXVIII. 27. 3).
Какой бы смертью ни умер Друз, ясно одно: очередная попытка реформирования Республики потерпела крах. Впереди ее ждали десять лет кровавой смуты.
Как же все это затронуло Суллу? Прямо о его позиции в тех событиях нигде не говорится. Известно, однако, о его дружбе с Марком Порцием Катоном, женатым на сестре Друза Ливии (Плутарх. Катон Младший. 2.2; 3.3). Этот Катон (между прочим, отец знаменитого недруга Цезаря Катона Утического) был единомышленником трибуна, а посему не исключено, что и будущий диктатор придерживался сходных взглядов. Впоследствии он, однако, долгое время выступал против претензий италийцев на римское гражданство, из чего можно сделать вывод, что он перешел на сторону недругов Друза.[645]
Но равным образом допустим и иной ход мысли. Дружба с кемлибо не подразумевала политического единомыслия — достаточно вспомнить Аттика, который поддерживал прекрасные отношения и с Цезарем, и с Цицероном, и с Катоном.[646] К тому же Сулла мог разделять идею передачи судов присяжных сенаторам и пополнения сената наиболее «благонадежными» из числа всадников, но отнюдь не приветствовать дарование civitas Romana италийским союзникам.
В том же году произошло еще одно любопытное событие. «Желая польстить римскому народу и в то же время угодить Сулле, Бокх поставил на Капитолии статуи Победы с трофеями в руках, а подле них золотое изображение Югурты, которого Бокх передает Сулле. Когда рассерженный Марий собрался было уничтожить эти изваяния, а сторонники Суллы готовились встать на его защиту и раздор между приверженцами того и другого едва не вверг в пламя весь город, тогдато разразилась, сдержав на этот раз распрю, давно уже угрожавшая Риму Союзническая война» (Плутарх. Сулла. 6. 1–3; О знаменитых мужах. 75.6).
Артур Кивни задается вопросом: с чего это вдруг Бокх решил продемонстрировать свою приязнь к старому другу, да еще в столь острый момент? По его мнению, Сулла хотел укрепить этим актом единство сената после того раскола, который внесла в него деятельность Друза, и сделать это, разумеется, к своей выгоде. Он не сомневается в том, что Марий и впрямь собирался разрушить установленную Бокхом скульптурную группу.[647] Не возражают и другие историки.
Разумеется, Марий имел основания для недовольства этой «лживой и нескромной рекламой», призванной приписать славу пленения Югурты не ему, а его бывшему квестору.[648] Но все остальное — вымысел Плутарха или, точнее, тех, у кого он черпал информацию. Сам на подобное безобразие Марий не решился бы, а еще одного Сатурнина, который взял бы на себя подобную грязную работу, у него не было.
Мы уже видели, что Сулла в воспоминаниях неустанно подчеркивал свою вражду с Марием еще со времен Югуртинской войны — тотде был неспособен делиться славой и потому не выносил слишком яркого и талантливого Суллу. Очевидно, и на этот раз именно мемуары диктатора послужили источником для Плутарха. В его рассказе случившееся показано через призму последующих событий.[649] В нем уже все готово для гражданской войны: у Мария — свои сторонники, у Суллы — свои. Виновник едва не разразившейся смуты, естественно, Марий. Однако будущий диктатор был тогда не столь крупной фигурой, чтобы на равных тягаться даже с утратившим былое влияние победителем кимвров, — в конце концов, и сам Сулла, всего лишь преторий, оставался пока аутсайдером.
Все это, правда, не снимает вопроса о причинах пропагандистской акции Бокха, совершенной, несомненно, с подачи видных римских политиков.[650] Вряд ли авторитета Суллы хватило бы, чтобы протащить подобное решение без дополнительной поддержки. Очевидно, постарались недоброжелатели Мария, которые были рады сделать ему очередной «подарок», а увеличения авторитета Суллы они не боялись — никто не мог и представить, что всего через три года он добьется консулата, а через девять лет станет владыкой Рима. И памятников побед Мария не пощадит.
Но это будет чуть позже. А сейчас Италию и Рим ожидала кровавая драма Союзнической войны.
Италийцы, возлагавшие столько надежд на Друза, были в ярости. Римляне не только не желают даровать союзникам гражданство, чего те давно заслужили, но и убили их заступника! Ну что ж, если они не хотят уступить добром, придется брать свое силой. Тайные организации италийцев пришли в действие: разрабатывались планы выступления, договаривались о взаимодействии, для верности производили обмен заложниками. Диодор рассказывает (XXXVII. 1. 3), будто десять тысяч заговорщиков загодя двинулись в Рим, пряча под одеждой оружие, чтобы заставить сенат дать союзникам права римского гражданства, а в случае отказа предать город огню и мечу, но Гней Домиций Агенобарб уговорил их вернуться назад и не угрожать сенату, а договориться с ним похорошему.[651] Однако после смерти Друза на такое рассчитывать не приходилось.
