— Буду, — едва вымолвил студент.
— Вот и славно… Так вы видели труп?
— Видел.
— Вы искали его? Знали, что он есть?
— Нет. Просто случайно наткнулся. Я, видите ли, только гулял.
— Ложь! — Полковник снова ударил по столу. — Но допустим… Что вы сделали потом? Только быстрее отвечайте. Быстрее! Что было потом?
— Я убежал.
— Почему?
— Испугался и убежал.
— Отчего не заявили в полицию?
— Растерялся.
— И куда же вы, с позволения сказать, убежали?
— К знакомым.
— Точнее!
— На дачу господина Плиекшана.
— Почему именно туда?
— Я туда и шел, показать госпоже Аспазии стихи.
— Вы же гуляли?!
— Я шел гуляя. Мне некуда было спешить.
— Вы рассказали, что наткнулись на труп?
— Да.
— Кому?
— Госпоже.
— И как она прореагировала?
— Испугалась, естественно.
— В каких точно словах?
— Затрудняюсь припомнить.
— А вы не затрудняйтесь, милостивый государь. Для облегчения памяти вам дадут перо и бумагу. Вы слушаете меня?.. — Полковник бросил озабоченный взгляд на бескровное, до крайности вымученное лицо студента. — Отдохните немного и все мне подробно опишите. День за днем и слово за словом перечислите свои встречи с Плиекшанами, расскажите обо всем, что только видели и слышали. Подробно охарактеризуйте каждого из их гостей и случайных или как будто бы случайных посетителей. Поняли?
— Да.
— Вы сделаете это?
— Нет… Не могу! Честное благородное слово, не могу! — застонал, раскачиваясь на стуле, Борис.
— Сделаете, голубчик! Вас отвезут в ту самую камеру, где нет света. Лампу получите только в том случае, если захотите писать… Не стихотворение, полагать надо. И вообще постарайтесь уяснить себе ваше положение! Я не о векселе говорю. Вексель — пустяк. Вас видели над мертвым телом. Вели вы себя, по показаниям, крайне странно и даже подозрительно. Кстати, куда вы спрятали труп?
— Я ничего не прятал!
— Смотрите… Мы ведь все равно найдем. Как бы в один прекрасный день не всплыла с мертвецом и какая-нибудь вам лично принадлежащая вещица! — Полковник сурово погрозил пальцем: — Не говорите потом, что ее кто-то подкинул. Кто-то сделал подчистку векселя и написал фальшивую расписку, кто-то подкинул предмет… Не слишком ли много, господин Сталбе? В такое стечение обстоятельств не поверит ни один суд присяжных.
— Какой предмет? — спросил Борис, с трудом улавливая основной смысл угрозы.
— Какой? — Полковник пожал плечами. — Пока не знаю. Вам виднее…
— Но этого просто не может быть.
— А такое? — Полковник повертел векселем. — Такое может? Как видите, все возможно, все в руце божьей… и человеческой, — добавил он значительно. — Вы меня понимаете?
— Кажется, да.
— Тогда будьте паинькой. Садитесь и пишите. А после мы подумаем, что делать с вами дальше. Уверен, что вы не прогадаете. Текущий семестр, пожалуй, придется пропустить. — Полковник как будто бы размышлял вслух. — Но мы поможем вам с пользой провести это время в Дуббельне. Надо же тетку утешить? Жизнь ваша наладится и потечет прежним руслом. Но я, имейте в виду, не спущу с вас очей! Вы по-прежнему станете писать для меня доклады и вообще будете делать все, что потребуется. Теперь идите, — повелительным жестом он указал на дверь и, стоя под августейшим портретом, проводил уходящего взглядом.
— Гуклевен! — Он ударил в звонок и, когда агент, по обыкновению, неслышно вошел, поманил его пальцем. — Пока он будет сочинять свой мемуар, вы, Христофор Францыч, разработайте приемлемый для нас вариант. Понятно? Пусть полежит наготове, а в нужный момент он подпишет.
— Слушаюсь, Юний Сергеевич, — почтительно склонил жирно набриолиненную голову потомок рижского палача. — Усмирен? — Он кивнул на дверь, за которой скрылся Сталбе.
— Станет как шелковый, — безмятежно отозвался шеф жандармов. — Первый доклад я ожидаю завтра к утру, — звеня шпорами, приблизился он к настенному календарю и властно сорвал листок.
Опережая путь солнца от тревожных берегов Амура до башен лифляндской столицы, на стене утвердился новый, января 1905 года девятый день.
Ветер летит по пустым площадям. Завивает воронками хрустящую снеговую крупку. Сметает ее с обезлюдевших улиц. Сомкнуты ставни. Опущены жалюзи. Колючее, удивительно маленькое солнце одиноко уходит в беспредельную высоту, как сорвавшийся с тросов воздушный шар. И синева такая, что страшно. Отрешенная, пустая, стужей дышащая синева иных, незнакомых миров. Ни облачка в разреженной атмосфере, ни чайки. Только клочья бумаги летят по ветру, только скрипя поворачиваются ржавые флюгера. На залитые безжизненным светом мостовые падают черные, геометрически четкие тени домов.
Но закатилось солнце, и угасла невероятная по краскам заря. Ветер внезапно утих. Стало теплее. Посыпался медленный липкий снег. Тихо было на берегах Даугавы в канун страшного дня.
На святки, за три дня до Кровавого воскресенья, на Неве у Зимнего дворца имела быть традиционная церемония по случаю праздника крещения. Из Иорданского подъезда, окруженный парадной свитой и духовенством в праздничных белых ризах, вышел его величество и направился в специально сооруженную ледяную беседку, где все было приготовлено к обряду освящения вод. Пушки на стене Петропавловской крепости дали торжественный залп, и митрополит в клобуке приступил к совершению церемонии. Опять прогремел артиллерийский салют, и морозная дымка за рекой окрасилась сизыми разводами пороховой гари. А третий залп чуть не стал для венценосца роковым. То ли по чьему-то разгильдяйству, то ли по злому умыслу одно из орудий оказалось заряжено боевым снарядом. Взметнув к небу столб воды и ледяной крошки, он разорвался у самого входа. Обер-церемониймейстер двора граф Пален схватился за сердце. По столице поползли глухие злобные толки. Государь держал себя с мужественной сдержанностью. Отбыв в Царское Село, он занялся любимым делом: пошел стрелять ворон. Но было холодно, и птицы куда-то попрятались.
О том, что должно было случиться в воскресенье, он знал. Дядя, великий князь Владимир Александрович, уверял, что все закончится как нельзя лучше.
Больше двенадцати тысяч войска находилось в полной боевой готовности, и весь путь, который предстояло пройти рабочей депутации к Зимнему дворцу, был досконально известен Департаменту полиции.
Стараясь предотвратить трагическую развязку, к министру внутренних дел Святополк-Мирскому приехал с группой художников, писателей и ученых Максим Горький.
