стесняясь — «куда уж мне в романисты!») главы из этого будущего романа. Мы обсуждали их, критиковали. Но мы уже видели, что рождается замечательное, талантливое произведение. Это не был модный в те дни сухой «производственный» роман. Сохранив принципиальную документальность летописи, Ильин (и это целиком было свойственно его творческой натуре) поднимался до больших художественных обобщений. Он сумел нащупать основные производственные и, главное, психологические конфликты, показать, в каких сложных столкновениях рождается новое… Показать человеческие характеры в становлении, в движении, связать индивидуальные судьбы с жизнью завода, жизнью страны.
А это было главное. Ведь мы страстно боролись в те дни против разделения общественного и личного, против замыкания человека, героя только в узкий мир оторванных от жизни переживаний. Многие проблемы, поставленные в этом романе, не доведенном до конца автором, сохранили всю свою остроту и в наши дни.
«Да, да, — думал Игнатов. — Я не вник глубоко в дело, не знал толком ни техники поточного производства, ни экономики его, никогда не интересовался финансами. Да, да, я командовал, администрировал, во все вмешивался, писал резолюции, клялся, не спал ночами, других мучал и сам мучался, — и все просто, все объясняется просто: это было не то вмешательство и не то командование, которое требовалось…»
Яков Ильин писал этот роман, что называется, кровью сердца. Он торопился. Словно предчувствовал, что не успеет закончить рукопись, а потом переписать, не раз и не два, чтобы довести до предельной художественной убедительности.
Как-то однажды на собрании нашей творческой группы Яков Ильин сказал:
— А что, ребята… Не маловато ли мы, в общем и целом, знаем. Так только, по верхушкам теории бродим. А не пойти ли нам учиться?
И он сообщил, что в Институте красной профессуры возникло намерение создать специальное «творческое» отделение. Из писателей-практиков. Так сказать, без отрыва от производства.
Предложение Ильина взбудоражило нас. Все мы чувствовали, что настоящих фундаментальных знаний у нас нет.
Революция, гражданская война, ранняя «общественная деятельность» оторвали нас от школы. И хотя некоторые после революции закончили факультет общественных наук, все это было, как сказал поэт Сурков, высшее образование (и довольно при этом скороспелое) без среднего.
И вот, несмотря на многочисленные творческие и общественные нагрузки, от которых никто нас не освобождал, мы решили принять предложение Яши Ильина.
В Институте красной профессуры было создано творческое отделение для писателей-коммунистов. Овладевать теорией решили Федор Панферов, Алексей Сурков, Степан Щипачев, Илья Френкель, Владимир Ставский, Яков Ильин, Борис Галин, Алексей Дорогойченко, Иван Жига, Михаил Платошкин, Григорий Корабельников, Александр Исбах.
Некоторые (в том числе перегруженные Панферов и Ставский) откололись после первых же лекций. Кое-кто в середине учебы по партийной мобилизации уехал на работу в политотделы совхозов.
Но большинство продолжало учебу до победного конца.
Мы так давно не учились по-серьезному, что испытывали огромное наслаждение, одолевая толстые научные фолианты. Философия. Эстетика. История русской и зарубежной литератур. Языки. Как необходим был нам этот теоретический багаж в дни напряженных литературных споров!
В творческом отделении для самостоятельной подготовки к лекциям и семинарам были созданы небольшие бригады-тройки. Наша бригада — Яков Ильин, Борис Галин, Александр Исбах. По философии нам помогал слушатель философского института, старый наш приятель, комсомольский цекист Гриша Лебедев (погибший потом в дни культа личности).
Курс философии преподавала совсем молодая и хрупкая на вид, но весьма требовательная женщина Ольга Войтинская.
Мы засели за Канта, Спинозу, Фейербаха, с трудом продирались сквозь, казалось, порой непреодолимые заросли гегелевских силлогизмов.
Опять вожаком нашим был Яков Ильин. Ответственный работник «Правды», обремененный десятками всяких дел, он относился к учебе с предельной серьезностью и дисциплинированностью.
Он всегда являлся на занятия с конспектами, выписками. Он помогал нам разбираться во всех философских премудростях. Он делал от имени нашей бригады первые доклады (только на «отлично»), развернуто выступал на семинарских конференциях и совсем покорил нашу молодую руководительницу. И как же сердился он на нас, обзывая в сердцах лодырями, если мы приходили на занятия неподготовленными!
— А знаешь, старик, — сказал он мне как-то после занятий, — я, конечно, не собираюсь увязывать Гегеля с «Большим конвейером»… «Мы диалектику учили не по Гегелю»… Однако и Гегель мне помог кое в чем разобраться…
У нас были хорошие, талантливые преподаватели. Но, пожалуй, самым лучшим был директор нашего института Анатолий Васильевич Луначарский.
Он читал нам лекции на самые разнообразные темы. Он ухитрялся находить для этого время среди важных своих государственных дел.
Иногда он приходил с запозданием прямо с какого-нибудь важного совещания. Тут же в аудитории раздевался и, протерев пенсне, спрашивал:
— Значит, сегодня мы, кажется, должны говорить о Герцене?..
— Анатолий Васильевич, — с укоризной говорил Яша Ильин, — сегодня ведь французская литература. Сегодня — Мольер.
— А, Мольер, — соглашался и сразу зажигался Луначарский. И без всякого конспекта страстно, интересно, увлекательно говорил о Мольере…
Мы всегда поражались необыкновенному богатству его познаний, умению покорить любую аудиторию. В том числе и нашу, зараженную ядом журналистского скепсиса.
И вот однажды мы получили задание райкома: проработать Луначарского. Вскрыть его махистские ошибки и вынести соответствующую резолюцию.
Для чего это было нужно, мы не знали. Говорили, что предложение исходит «с самого верху», от Сталина. Партком долго искал докладчика на эту тему. Предложили нашему «теоретику» Ильину, но он категорически отказался, считая всю эту «помпезную» затею несвоевременной и ненужной.
Отказывались и другие. Наконец в роли обвинителя согласился выступать слушатель журналистского отделения, известный в наших кругах как догматик и начетчик.
В день собрания конференц-зал института был переполнен.
Анатолий Васильевич пришел точно вовремя и сидел в президиуме.
Доклад своего обвинителя, изобилующий старыми цитатами, он выслушал внимательно, не перебивая и ничего не записывая. Раза два снимал и протирал пенсне.
Записавшихся ораторов не было… Никто не хотел прорабатывать любимого профессора, несмотря на грозные указания «с самого верху».
Тогда после долгой паузы выступил Луначарский.
— Молодые товарищи, — сказал он, — разрешите начать с небольшой притчи. У попа была собака. Он ее любил. Она съела кусок мяса. Он ее убил. (Недоуменный шум в зале.) И в землю закопал. И надпись надписал…
Так вот. (Успокаивающий аудиторию широкий жест.) У меня тоже была своя собака. Махизм. Я ее давно убил. И в землю закопал. Но должной надписи я, может быть, еще не сделал… (Общий смех.) Так вот, молодые друзья, я уже не так молод. И в моих творческих планах одна пьеса, несколько исследований и статей (он перечислил темы, помню, была среди них работа о Марселе Прусте). Как вы считаете — продолжать ли мне работу над этими новыми
